ЧТО Ж ВЫ МИМО ЕДЕТЕ?
Я ехал на попутной машине ночным зимним лесом.
Белые лапы елей грузно раскачивались в свете фар. Над лесом крутила такая пурга, что казалось, будто мы ехали по дымному ущелью. Дорога, лесной волок, была длинна, а шофер, высоченный, носатый дядя, почему-то все молчал, уставясь в серебристую тьму мелкими, как семечки, глазами. Сначала я от радости, что попал в темную кабину с мороза, пробовал заговорить с ним, спрашивал насчет дороги, предложил, как водится, закурить. Закурить он отказался, о дороге кратко заметил, что летом она «много хуже», и замолчал снова, замолчал как-то глубоко, неподступно, и промолчал так километров двадцать... Навстречу нам выплывали все как будто одни и те же лапы елей, которые курились снеговой россыпью, очень хотелось дремать, и не верилось, что в бесконечном лесу, стонущем под лютой пургой, есть теплое жилье...
Наконец показались дома, заваленные снегом, сверкнул лучистый оранжевый свет в окнах. Мы остановились перед домом с вывеской магазина над деревянным крыльцом. Раскрыв дверцу, немногословный шофер сказал:
— Мы сейчас.
И побежал мимо магазина в проулок.
Едва я вылез на дорогу, ледяной холод струями потек в рукава под пальто. За нашим бензовозом стояла вторая машина; в кузове ее, прикрытая брезентом, темнела молотилка. Когда водитель второй машины тоже резво убежал в тот же проулок, из-под брезента поднялся взъерошенный человек в шубе, с клочьями сена на плечах. Он, должно быть, спал в молотилке. Поглядев на меня, зевнув, мужик проговорил густым со сна голосом:
— Мороз с тылу бьет, прошибает до заду.
Через некоторое время из проулка появились оба наших водителя с бутылками в руках. Одна бутылка была подана мужику наверх, и он опустился с нею в свою молотилку. Мы залезли в кабину. Шофер содрал зеленую нейлоновую пробку, я отказывался, но все-таки выпил сургучного вкуса вермута и стал грызть твердый, дубовый пряник. Шофер включил свет, и бензовоз тронулся по наметенным на дорогу сугробам. Мы опять ехали молча, но шофер молчал уже напряженно, точно с вызовом; шапку он надвинул на глаза; возился, налегая грудью на баранку, и наконец заговорил с упреком:
— Все мимо едут! Никто не завернет. Фальдшера прошу заехать — никак! Далеко! Мамка старая, больна, которую неделю лежит! А ему все некогда, пузатому. Всем некогда заехать в места, которые поглухее, ровно нелюди там живут!
— У каждого своя забота, — возразил я. — Куда пошлют, вот и едешь.
— А может, вы бы заехали, товарищ? — спросил он с надеждой. — Посмотрели бы на существование нашей жизни. Тут недалеко — километров десять в сторону.
— А к кому заехать? — спросил я.
— К отцу! Отец нас и угостит, и спать уложит! — воскликнул он с жаром; мне показалось, что он уговаривает как будто не только меня, но и себя, что ему надо давно заехать, и хочется заехать не одному, а с новым, приезжим человеком,
— Некогда, к сожалению, некогда, — ответил я, вспомнив, что мне надо к ночи быть в райцентре, чтобы утром ехать на аэродром.
— Что ж вы мимо едете? — спросил он тоскливо.— Раньше и почта заезжала! Бригадир заходил, когда пасеку отец содержал... И начальство заезжало поохотиться. А теперь дядя Макар не нужен стал, ослабнул... А я как их к себе в район возьму? У меня четверо, а комната одна. Да его и не вытащить оттуда, сидит ровно в пещере. Газеты прошлого года читает, политику разбирает, да поговорить не с кем, разве с поросенком...
— А на машине туда сейчас проедешь? — спросил я. Он помолчал и обидчиво согласился:
— Сейчас не проедешь, да побывать надо!
Я хотел возразить, что как же заехать, если «не проедешь», но чувствовал, что он прав в несуразной своей логике, и не возразил ничего.
Он замолчал еще более глухо и безнадежно.
* * *
Случилось так, что на другой день я не уехал из райцентра, поездка моя отложилась. На носу был Новый год, и я решил встретить его у товарища, местного жители, молодого писателя. Мы говорили с ним о литературе, о Киплинге и Бунине. Что-то мешало этой литературной безмятежности, точно полузабытая вина, точно я кого-то обидел незаслуженно. Тогда и вспомнился мне этот разговор: «Что ж вы мимо едете?»
— А ты знаешь дядю Макара? — неожиданно спросил я товарища.
Невесть почему, он сразу догадался о ком речь.
— Который в «хитром домике» живет, на починке?
— А почему «хитрый домик»?
— Охотники так прозвали.
— Далеко ли он отсюда?
— Километров десять по просеке. Там еще одна изба стоит, пустая, Насти Куманиной. Ты что, пожить, что ли, там хочешь?
Его нечаянный вопрос все и решил. Я решил проведать Макара, мимо которого все едут, и вернуться к Новому году.
— Можно туда съездить? — спросил я товарища.
— Если лошадь дадут, съездим. Да чего тебе там надо?
— Надо, надо... — ответил я упрямо.
Лошадь нам дали. Я собрал вещи, лыжи, оделся потеплее. Уже под вечер, вдыхая стародавний живой запах лошади, сбруи, свежего сена под локтем, мы ехали сумеречной заснеженной просекой. Перед этим по пути мы заехали на животноводческую ферму, где спросили у доярки Насти Куманиной разрешения пожить в ее избе. Настя Куманина обрадовалась, что люди едут в ее запустелую избу, и вынесла нам вьюшки, которыми закрывают трубу. Ключа не требовалось, изба была не заперта.
Затемно мы выехали на поляну, которую обступали неподвижные лилово-сумеречные ели, и увидели две большие старые избы под тяжелыми снежными крышами. Здесь было глухо, бесконечно тихо, и лишь одно окно желтело светом в ближней избе.
Хозяин как будто учуял нас и выскочил на крыльцо, когда мы ещё подъезжали. Дядя Макар оказался весьма неказист; фигура мелкая, почти мальчишеская, лицо темное, какое-то сморчковое и утиный нос.
— Макар, здорово! — воскликнул мой товарищ с той панибратской легкость, с которой, видно, все здесь обращались к Макару.
— Ая! — отозвался Макар, приседая от удивления и радости. — Здраствуйте, граждане приезжие!
Макар тряс нам руки черной сухой ладошкой, тщетно пытаясь сохранить степенность, но, видно, изголодался по разговору и потому все говорил, говорил:
— А я слышу — фрык-фрык, едут... Выхожу — едут! — Он залился визгливым ликующим смехом. — А бабушка моя лежит который день, гляди, как бы не померла. Склероз ее давит. Я наказал Ксанке Рыжему в медпункт зайти, чтобы срочно фельдшер приехал. Вот и жду, вот и вышел встренуть.
Было уже темно. Мой товарищ заторопился, стал прощаться. Мы проводили его до просеки, быстро затих скрип саней, стало совсем темно и тихо. Макар повел меня к избе и, оборачиваясь на ходу, радостно спрашивал с беззубой, черной улыбкой:
— Вы прямо из Москвы?
— Почти.
— Ну-ну. Не забывай в столице свои родные рукавицы!
По рассказам товарища я знал, что Макар глуховат, спрашивает много, а ответов долго не дожидается, отвечает сам, и выходит так, что разговаривает как бы сам с собой.
Когда мы поднялись на крыльцо, Макар вздохнул:
— Да бабушка плоха, отжила ольха.
Он открыл дверь, меня обдало душным, кислым теплом, какое настаивается в избах, где зимуют куры и поросенок, где хозяйствует мужик.
— Добрый вечер, — сказал я, входя в избу. Никто не ответил, только от печи донеслось угнетенное дыхание.
Над столом горела привернутая лампа, шершавый, захоженный пол был не метен, наверное, с неделю, на дощатой перегородке висело ружье на старом, скрепленном бечевками ремне.
Макар вывернул свет в лампе, скинул с головы солдатскую сизую шапку. Глаза у него были светлые, точно выцветшие, волосы седые, мочалистые. Старость уже сильно угнула его вперед и как-то вбок, а ходил он так, точно его слегка подталкивали в спину.
— А что с вашей хозяйкой? — спросил я, стараясь разглядеть ее на печи: там неподвижно, горой, темнела женская фигура.
— Дурость! Если бы лежала как положено, отлежалась бы! А то встает, за дела хватается! Чугун понесла, упала!
Макар подошел к печи, потрогал ворох одежды.
— Она и слышит, и видит сполна, только плясать негодна! — Он привстал повыше на скамейку, пощупал ее лицо, видно больше для порядка. — Живая, смотрит. Дуня, а к нам гость приехал.
Он слез на пол, подошел к столу.
— А вообще у нее слоновая болезнь. Склероз давит.
Видно, космос влияет, атомные взрывы... То тепло, то морозы — природа испортилась. А была женчина здоровая, до пятидесяти годов усталости не знала.
На печи послышалось шевеление, и бабушка невнятно, видно в беспамятстве, застонала.
Макар засуетился, достал из печи чугунок.
Сейчас ей отвар подам и порошок.
— А какой порошок-то?
— Аспирин али резерпин, шут его разберет. В прошлом месяце охотники были, оставили. Лекарство из аптеки, импортный товар! Да ты не думай, полежит, отлежится...
— Слушайте, вы же ее уморите! — невольно воскликнул я. — Порошки какие-то бессмысленные даете, в духоте держите! Ей нужен воздух, покой, питание! Люди-то у вас бывают?
— Какие сейчас у нас люди! Охотники, перо им в зад, когда наедут, ровно сумасшедшие, колготятся, шумят, пристают. Ты и на зайца их поведи, и на косачей.
— Вот что, давайте-ка избу проветрим. Грудь ей надо открыть, дыхание освободить.
Мы подошли к печи и принялись приподнимать больную.
— Жар, он лечит, — бормотал Макар. — Чего ее бередить?
— Да она задыхается у тебя!
Мы раскутали голову бабушки, и я увидел большое вялое, бледное лицо с тяжелыми тенями вокруг глаз и острого бледного носа.
— Так и правильно!— деловито говорил Макар, подсовывая подушку жене за спину.
— Холодного, похолоднее... — вдруг громко выговорила она.
— Так и правильно, — повторил Макар. — Ежели кто понимает, отчего не помочь. Нам это весьма нужно дорого. А то жди фельдшера! Да и какой он фельдшер, сукин кот! Спит да баб щупает в своем пункте. А ты высшие круга прошел! Центральный человек!
Когда мы напоили больную холодной водой, она наконец подняла руку, поправила платок на потном лбу, совсем отбыла глаза и тихо сказала:
— Ты гостя чаем напоил бы, Макар.
— Вот видишь, живущая она, — обрадовался Макар и сразу успокоился.
Я стал разбирать свой рюкзак, а Макар с нетерпеливым любопытством оглядывал все, что я ставил на стол. И когда все мои припасы были выставлены, а бутылка так и не появилась, он тяжко-тяжко вздохнул, полез в шкафчик, достал сильно початую бутылку водки, разлил в стаканы — себе поменьше. Огорчен он был сильно, даже весь потускнел как-то. Мне стало жалко его — обидел ни за что.
— Ну, давай. С морозу полагается, — стоически сказал Макар и, точно смахнув с лица огорчение, весело и грустно проговорил: — Ну, давай. Чай, не последнюю!
Мы выпили. Макар понюхал стакан, прислушался, встрепенулся:
— Ай стучит кто-то? Нет? Не слыхать?.. Привык я к обществу. Каждый день жду. Без людей затмение происходит. Ты говоришь, в избе смрад, а я и сам не рад. Опустел наш починок, все в центральные точки подались. Мы сами живём да в сторону поглядываем. Бабушка вот в район просится, к сыну. И второй сын письмо прислал, в Шарью жить заманивает. Ей, конечно, от детей пора, помощь принимать. Тут ей один исход. А я со двора съехать не согласен! Сын, Алешка, прямо заявляет: «Разберу твою избу, трактором подцеплю и свезу в район, на угор поставлю!» А я ему говорю: «Накося! — Макар сложил пальцы и показал невидимому Алешке в мерзлое окно черную кривую фигу. — Подчепляй меня, когда я ноги вытяну!» Я тут родился и произрос! Летом здесь у меня полное производство. Гриб и ягоду беру, рыбу ловлю, веники для фермы ломаем, на корм скотине. Народ туда-сюда катит, заскакивает — кто с предложением или с каким чижолым вопросом, кто прямо с порога судьбу проклянет. Летом я тут как в штабу сижу! А зимой, верно, пустота.
Макар вдруг вскочил, замер с поднятыми руками, брови его заиграли.
— Слышь, слышь?— спросил он ликующим шепотом, слушая снежное стенание за окнами.
С мальчишеским прискоком он кинулся в сени, оттуда донеслось радостное кряканье с мороза, топот, и в избу вошли залепленные снегом две фигуры с ружьями. Сбросив с плеч пласты снега, первый гость отер красное лицо крепкой короткой ладонью так, что оно заблестело, как умытое. Помаргивая светлыми глазами пивного цвета, гость громогласно провозгласил:
— Все скрипишь, старый самогонщик!
Он захохотал над своей шуткой так уверено, что и Макар засмеялся — высоко и заливисто. Коротко усмехнулся и второй гость, в полушубке не по росту, молодой человек с черными тяжелыми глазами, точно без зрачков, на скуластом лице.
— Я вижу, тут уже один охотничек пристроился! — воскликнул уверенный гость и, подавая мне руку, отрекомендовался: — Арсений Иваныч, старый браконьер!
Арсений Иваныч небрежно указал на своего спутника:
— А этот ни разу не выстрелил, а еще ученый называется!
— Сродственник вам, Арсений Иваныч? — приветливо спросил Макар: ему, видимо, не терпелось узнать, в каких отношениях друг к другу находятся гости.
— Митька, сестры моей Зинки муж! — пояснил Арсений Иваныч, сбросил ватник, ударил Макара по плечу и насмешливо спросил: — Ну как, старый греховодник, зайчишкам проходу не даешь, а?
— Не даю косым проходу! — в тон гостю поддакнул Макар.
Арсений Иваныч грузно сел на скамью и приказал Мите:
— Что ж, доставай харчи, доставай и родимую!
На столе появились круги твердой, промерзлой колбасы, хлеб и две зеленые бутылки. Макар оживился и, по своей привычке быть на людях центром внимания, заговорил лихо, с показной веселостью:
— А мы тут сидим с товарищем в забвении. Вспоминаем минувшие времена.
Митя снял полушубок и, потирая руки, с наивным ожиданием смотрел на Макара. Очевидно, он много забавного слышал про Макара... В черном пиджаке с институтским значком на лацкане, в брюках, вылезающих из сапог, он чувствовал себя смущенно и, видно, никак не мог попасть в напористый, бесшабашный тон Арсения Иваныча.
— А где бабушка твоя? — спросил Макара Арсений Иваныч и крепко ударил бутылку донышком о каблук, так, что пробка вылетела и водка плеснулась на пол.
— Бабушка, вишь, все болеет и болеет, — точно извиняясь и упрекая бабушку, ответил Макар.
— Уморил бабушку! — проговорил Арсений Иваныч, стал наливать стаканы и повторил: — Уморил, разбойник!
Он вылил остаток из бутылки на ладонь, пошлепал себя по щекам и по шее и заухал, как в парной:
— Ух-ух! Уморил!
— Может быть, мы не вовремя приехали? — неожиданно спросил Митя у Макара.
— За ее здоровье и выпьем! — воскликнул Арсений Иваныч. — Пусть сто лет живет!
— Прожила бы и сто! — сказал Макар, приглядываясь к колбасе после того, как выпили. — Сто и более прожила бы, кабы страх ее не разрушил. Страхом она болеет. Хозяин ее сильно напугал!
— Какой хозяин? — удивленно спросил Митя. Макар поднял палец и таинственно, мрачно объявил:
— Хозяин лесов медведь.
Арсений Иваныч поперхнулся от смеха, а Митя придвинулся, налег грудью на стол.
— В лесу встретились, да?
Макар, разжигая любопытство слушателей, неторопливо, зажмурясь, прожевал беззубым ртом кусок колбасы, причмокнул и сказал:
— Это чрезвычайная история. Была у меня некогда пасека. Выдающаяся пасека была, на областной выставке диплом первой степени получил. Пчелы мои летали по всей округе, а у меня тут ровно аэродром! И стал он похаживать. Придет, улики потрогает, обследование произведет и убегит. Деловитый такой. Наконец утром гляжу — он улей унес. Да не через оградку, а в калитку унес. Дуня весьма испугалась. А я говорю: «Это он с нас дань взял, ему положено как хозяину. Он овса поест, медом закусит». Еще дня три прошло. Бабушка на пасеке возилась. Глянула, а он за плетнем стоит, пустой улей лапами держит. Явился, значит, и улей обратно принес. Она испугалась, с места сойти не в силах. А он через ограду перелез и несет улей к дому. Она заревела, как сохатый, и в дом побегла. А он поставил улей возле крыльца, поклонился.
— Какая-то сказка получается! — с восторгом сказал Митя.
Арсений Иваныч уже давно хохотал, раскачиваясь на скамье.
— А ты как думал! — воскликнул Макар. — Сказка произошла, правильно. Но я большую дурость совершил. Бабушка вскочила в избу, — ах, ах, ух, — ревет!
Меня сбила с толку. Я схватил ружьишко, окошко открыл, а он как раз в ельник удалялся. Я и пальнул ему вдогон из обоих стволов глухариной дробью. Он вспрыгнул, головой замотал, — видно, сильно огорчился! Ведь обидно ему! Сам посуди, хозяина лесов дробью в зад ударили! Я говорю ей: «Их ты, чурка еловая! За что Михаила обидели! Теперь он нашим пчелам мор пошлет». Он и послал. Такие ужасные дожжи пошли, сбор прекратился. Ураган раз наскочил, тополь повалило. Лягушки в колодец набились. А бабушка три дня пластом лежала, все в ней распаялось от страха.
Митя очарованно смотрел на Макара, а Арсений Иваныч, отдуваясь после хохота поощрительно сказал:
— Да, Макар, врешь ты знаменито! Ничего не скажешь! Ну, соври еще чего-нибудь!
— Ну зачем же вы так? Не надо так! — попросил Митя Арсения, Иваныча и покраснел.
Арсений Иваныч подмигнул нам, как бы говоря: «Вот сейчас будет потеха», — и сказал Макару;
— Ты расскажи лучше, как бабушку свою сватал!
Макар встрепенулся, глаза его заблестели молодо и лихо.
— Эх, это было дело! — воскликнул он ласково; видно было, что он податлив на чувства.
Он заговорил, обращаясь теперь только к Мите, который радостно завозился, как мальчишка в театре перед началом спектакля:
— Я ее в двадцать седьмом годе на игрищах высмотрел. Игрища ты видел когда, Митя? Теперь и не увидишь. А дело такое. Молодежь снимает избу у какой-нибудь вдовы. Стол в сторону, две лампы вешают. Девки в сарафаны обряжаются в кофты парчовые. Красивые, как куклы! Носки красные! Парни все при пинжаках, а кто и при часах! Гармонь — главное дело. И начинается кадрель.
Арсений Иваныч изнемогая от смеха, замахал на Макара руками.
— Тут все дружка дружку приглядывают, парни девок разгуливают, жмут! Ну — как на, балу! Гляжу, девка выходит, здоровая, гладкая, а красивая — меня прямо под коленки ударило, в голове звон. Около нее Мишка Статыгин действия развивает. Куда мне! Он двух метров росту пухлый, в новых сапогах, Я вышел из избы и побег к тетке Вассе. Она самогон держала. Выпил у нее бутылку, бегу обратно, будто по воздуху, и мороз меня не берет. Вскочил в избу — и прямо к Дуняхе; хвать ее за руку — прошу на кадрель!
Макар сделал поклон перед Арсением Иванычем, шаркнул валенком. Арсений Иваныч вскочил, выпятил грудь, неприлично завилял бедрами, изображая Дуняху.
Макар осекся, на секунду лицо его охватила обида, он отступил от Арсения Иваныча. А тот жирно захохотал, сел на скамью и прикрикнул:
— Давай закручивай дальше!
Макар серьезно помолчал, растерянно поморгал глазами, снова оживился и проговорил грустным голосом:
— Тут Дуняха частушки запела.
И он вдруг запел пронзительным, диким фальцетом. Макар схватился за голову:
— И пошла она плясать, а я выскакиваю с ней в пару и пляшу, как в тумане! А Мишка Статыгин на меня кидается, грудью напирает, озверел полностью! Даже зубами пощелкивает! В общем, оттирает меня от нее, вроде как он хозяин. Расстроился я, разозлился! Разбегаюсь да кык... треснул по лампе кулаком! Дррынь! Все вдребезги!
Макар мазнул по воздуху кулаком и доверительно пояснил Мите:
— А лампу разбивать на игрищах — это был такой глупый обычай! Ежли кто дошел до края, может он лампу расшибить, чтобы общество знало. И надо именно кулаком! Стукнул я эту лампу — дрынь, парни меня за руки тащат, девки — ах-ах, Дуняху окружили! А Статыгин-то Мишка стыдить меня зачал. Такой дурак. Ему бы в ответ другую лампу разбить, как положено, а он мочалу жует, права мне предъявляет. А я пьян-то, пьян, да линию свою не теряю. Так разгорелся, вырываюсь из рук и кидаюсь вторую лампу жахнуть!
Макар лукаво посмотрел на нас, почесал макушку.
— Ну, это я уж так, для показа! Они меня держали, а я вроде рвался. Меня тогда совсем скрутили, водой полили, и всем стало ясно-понятно, что без Дуняхи я пропаду, могу в прорубь сигануть. Вот так я ее и усватал!
Макар сел к столу и победно оглядел слушателей. В наступившей минутной тишине слышались только стенание пурги да тягостное, хриповатое дыхание той самой Дуняхи, которая сорок лет назад была хороша, «как кукла», и пробуждала такие страсти.
Арсений Иваныч толкнул Макара в бок и, позевывая, сказал:
— А теперь ты нам кадрель спляши полностью! Может забыл? Ты покажь!
Арсений Иваныч стал пьяно хлопать в ладоши, не попадая ладонью в ладонь, и прикрикнул:
— Их-их! Их-их!
Макар помялся, вскочил и поспешил к печке вроде за делом. Достал из печи чугунок.
— Их-их! — беспрерывно, как заведенный, покрикивал Арсений Иваныч; он застучал каблуками по полу и выкрикнул как бы по-цигански: — Давай, давай, хади, кудрявый!
Макар покорно вздохнул, вышел на середину избы, развел руки и топнул валенком.
Сделав круг по избе, Макар подбоченился и запел тоскливым голосом:
Ты скажи-ка, сера уточка,
Когда будешь тонуть!
Всю я скуку и разлуку
Привяжу тебе на грудь!
— Их-их! — подхватил Арсений Иваныч и застучал ногами.
И вдруг Митя резко встал из-за стола, так, что упала скамья, и вскрикнул высоким, дрожащим голосом, как кричат застенчивые люди:
— Перестаньте, дядя Макар! Чего вы перед ним унижаетесь, перед таким хамом?
Макар так и замер с разведенными руками. Арсений Иванович тоже вскочил, точно его стукнули палкой, и, толкая животом стол, угрожающе закричал на Митю:
— Перед кем? Перед хамом?
— Да, да, — ответил Митя яростно.
— А в рыло, а в морду за оскорбление не хочешь? — спросил Арсений Иваныч, вертя толстыми пальцами перед Митиным носом.
Бледный Митя проговорил слабым голосом:
— Он же человек, он же человек...
— А в морду, а в рыло? — повторил Арсений Иваныч, вылезая из-за стола и наступая на Митю.
— Ай, петухи, петухи! — заговорил Макар, влезая между гостями, так что выкрики Арсения Иваныча стегали его в ухо. — Вот зря, зря!
— Он еще из института, из университета учить меня приехал! — ковырнув пальцем значок на груди Мити, крикнул Арсений Иваныч. — Ишь мозгляк!
Я стал помогать Макару успокаивать Арсения Иваныча; мы усадили его на место. Он, задыхаясь, вдруг стал нервно есть колбасу и тонким голосом сказал Макару:
— Ты же понимаешь, а!
— Вы не правы! Вам надо остыть и понять, — попробовал и я сказать Арсению Иванычу.
— А, идите вы... — оборвал он меня, метнул в рот папиросу, пошел к двери, пнул ее ногой и вышел.
Митя, нагнув голову, быстро пошел за ним, но мы удержали его. Он взял Макара за плечо и просительно заговорил:
— Я прошу извинения за него, он ничего не понимает, а как же не понимать этого?
— Да ведь оно все понятно, — твердо ответил Макар, и все мы засмеялись — легко, освобожденно.
— Чайку, чайку пора выпить! — тут же заговорил Макар и выставил на стол закопченную кастрюлю.
Митя, виновато улыбаясь, спросил:
— Вы, дядя Макар, значит, всю жизнь вот здесь и прожили?
— А как же? Всю цельную жизнь, исключая фронт.
— Значит, вы воевали? — спросил Митя, уважительно разглядывая тщедушную фигуру Макара.
— Совместно со всем народом, — подтвердил Макар гордо. — На Третьем Украинском фронте, в составе орудийного расчета.
В это время Арсений Иваныч с суровым, деловитым лицом вошел в избу и, будто очень занятый, стал рыться в вещевом мешке.
— Вот они, награды, — проговорил Макар, полез в сундучок и достал оттуда почерневшую картонку, которую повесил на гвоздик под календарем.
На картонке были рядком прицеплены три медали и потускневший орден Славы третьей степени.
— Вот они, железки, — с притворной скромностью проговорил Макар. — За отвагу и боевые заслуги. За взятие города Праги. В Чехословакии я и легкое ранение получил.
Арсений Иваныч вытащил из мешка одеяло, громко зевнул и сказал как бы беззаботно:
— Спать пора, ребята! Утром-то пораньше надо встать, а?
-— Правильно, это правильно, — поспешил согласился Макар.
Митя молча стал раздеваться, а Макар начал устраивать гостям постель, Я попросил отвести меня ночевать в избу Насти Куманиной.
— Холодновато там, — неуверенно сказал Макар. — Да ничего, мы враз протопим.
На улице мы с Макаром взяли по охапке березовых дров из-под навеса и узкой тропкой прошли к темной избе Насти. В избе было сухо, пахло березовыми вениками, которые были развешаны з на стенах. Макар живо разжег печь. Поначалу горело плохо, дым тянуло в избу, и он плавал под потолком жемчужной пеленой.
— Жилая
площадь вполне подходящая, — сказал Макар. — Живи тут хоть до весны. Я тут
печку топлю время от времени, чтоб жилой дух держался. Если кто приедет, есть
место жизненное. Так и топлю регулярно каждую неделю в ожидании народа. Слушай,
слушай,
сейчас и он затыркает!
Мы сели на лавку перед разгоревшейся печью, прислушались. Потрескивали поленья, уже завывало пламя, пятна света играли на полу и на промерзлых стеклах окон. Студеная темень точно налегала снаружи, нерушимая на десятки километров. И вдруг под лавкой рядом с нами тыркнул сверчок, как будто пилой по крепкому сучку дернул. Помолчал, точно удобнее пристроился со своей пилой, и запилил вовсю: трру-у... трру-у...
— Вот и сосед тебе, чтоб не заскучать, — проговорил Макар весьма довольно.
* * *
На другой день я проснулся поздно. Пока протопил печь остатками дров, наступил полдень. На дворе было солнечно и не по-декабрьски мягко. Я пошел к лесу. Скоро за елями послышались голоса и показались охотники. Впереди в расстегнутом полушубке шел распаренный Арсений Иваныч. Шапку он нес под мышкой. Мокрые волосы у него на висках лежали мочальными прядями. За ним, вздыхая, брел Макар, а следом за Макаром — Митя с выражением вины и упрямства на лице. Я подошел, поздоровался, спросил, как охота.
Арсений Иваныч свирепо сплюнул и тягуче, тоскливо выругался:
— А-а... с таким ученым наохотишься! Стоит, рот раззявил!
Арсений Иваныч открыл рот и развел руки, изображая, конечно, Митю.
Я понял, что отношения между гостями со вчерашнего вечера не поправились, а расстроились совсем.
Арсений Иваныч переломил ружье, вынул почерневшую от выстрела вонючую стекляную гильзу и бросил в снег. Макар ловко достал ее из снега и сунул в карман штанов.
Арсений Иваныч кивнул на Митю:
— Поставили его на хорошее место! Уж Макар-то знает, куда поставить. Сказали: «Стой, жди, мы зайца на тебя выгоним. Он кругами пойдет и обязательно выскочит».
— Да, место это верное. Он бы выбежал, — подтвердил Макар.
— Стой и жди да смотри! — выкрикнул Арсений Иваныч. — Мы стараемся, лазим по снегу, как бобики, а он... ушел! Ушел черт знает куда!
— Я замерз, — сказал Митя виновато. — Решил пройтись.
— Тьфу! — сплюнул Арсений Иваныч.
Макар покрутил головой и подмигнул мне.
— Макар тебе велел стоять, Макар! — закричал Арсений Иваныч. — Сам Макар! Ты что же думаешь, я Макару цены не знаю? Да я Макару в ноги поклонюсь за то, что он настоящий охотник. Скажи мне Макар — ложись в снег, я лягу и буду лежать, как цуцик. Мне Макарово слово — закон!
При этих словах Арсения Иваныча Макар хоть и смущенно, но с удовлетворением и даже гордостью хмыкнул и приосанился.
— А ты, видишь, замерз! — продолжал Арсений Иваныч. — Замерз и ушел, бросил товарищей. А у нас эдак не делают!
Митя совсем понурился, а Макар легкомысленно сказал:
— Да ну, Арсений Иваныч, ничего. Случай такой бывает. Молодой человек ишо. В охотницких делах не чухает.
Я догадался, что Арсений Иваныч старается вернуть расположение Макара и с его помощью совсем утопить Митю.
Чувствовалось, что Макар явно не хотел принимать участия в ссоре, не хотел разделять злобу Арсения Иваныча и только крутил головой, добродушно поглядывая на них обоих. Видно было, что для него важна не сама охота, а все, что вокруг нее: встречи и разговоры с хорошими людьми, обстановка дружелюбия и согласия.
Когда мы в молчании вернулись в избу и нас встретили холодная печь и грязный, неметеный пол, всем стало пусто и скучно и как будто даже непонятно, зачем мы здесь, в этом запущенном жилье.
Арсений Иваныч поспешно стал собираться, беспорядочно заталкивая вещи в рюкзак. Мы с Митей тоже взялись за свои мешки.
Митя вдруг отстегнул от своего ружья новенький ремень и неловко протянул его Макару:
— Возьмите, дядя Макар, а то ваш совсем обтрепался.
Грустное лицо Макара посветлело.
— Это весьма спасибо! — сказал он с преувеличенной радостью.
Вещи были собраны. Мы сели на лавки и замолчали, точно перед далекой дорогой. Макар присел на корточки перед печью, по-детски счастливо разглядывая и перебирая новый ремень... Надо было уходить и оставлять Макара опять одного...
Со двора донеслись скрип саней и фырканье лошади...
Арсений Иваныч решительно встал первым, хлопнул Макара по плечу и проговорил будто бы даже виновато:
— Ну, за нами приехали...
Он зашел за перегородку, подошел к печи и громко, бодро произнес:
— До свидания, тетя Дуня. Выздоравливай давай.
Она не ответила, так же как не ответила вчера, когда с ней здоровались. И от этого безответного молчания всем стало не по себе.
Арсений Иваныч, выйдя из-за перегородки, озабоченно спросил Макара:
— Что ж, она совсем плоха, что ли?
— Плохо аль хорошо ей — не скажет! — ответил Макар и махнул рукой. — Безмолвная душа!
— В больницу ее надо! — с досадой сказал Арсений Иваныч.
— Надо бы, — уныло согласился Макар. — Фельдшер которую неделю грозится приехать и отвезти. А я так полагаю, отлежится она сама собой. Я при ей.
— Отлежится! Сама собой! — возмущенно воскликнул Арсений Иваныч. — Ты при ей! Да тебя самого завтра ветром повалит!
Арсений Иваныч вдруг бросил свой рюкзак на пол и возбужденно заговорил:
— Давай, давай, Макар, собирай тетю Дуню! Собирай, тебе говорят, шубу доставай!
Макар растерялся, сел на лавку и проговорил:
— Не, не... Чего это ты?.. Не.
Арсений Иваныч взял его за плечо, поднял с лавки, подтолкнул за перегородку и сам пошел туда, говоря все решительнее:
— Экстренно собирай ее! А я им в больнице накручу хвоста, чтобы дурака не валяли! В лучшую палату положим, главный врач будет лечить!
Мы с Митей тоже пошли за перегородку, чтобы помочь. Макар стал на скамеечку перед печью и начал тормошить неподвижно лежавшую жену:
— Слышь, Дуняха, вставай-ка. Повезем тебя в больницу, слышь! Ну, слышь!
Из-под вороха одежды не донеслись ни шороха, ни дыхания. Макар вытянул шею, вглядываясь в лицо жены. Вдруг обернулся и спросил почему-то Арсения Иваныча тающим голосом:
— Чего она молчит-то?
И тут тетя Дуня отозвалась тихо, хрипловато, чуть слышно:
— Не поеду я...
Макар ликующе вскрикнул:
— Во, подала голос!
Арсений Иваныч освобожденно и как-то победно захохотал, и мы все завозились, затоптались на месте, горячая волна радости точно омыла нас и снова соединила всех воедино; мы подвинулись к печи, весело, несвязно, дружелюбно заговорили разом:
— Нет, поехали, поехали с нами, тетя Дуня... Эх, ну как же... Мы уж вас довезем, тетя Дуня...
Макар начал поспешно помогать жене подняться и одеться, беспрерывно приговаривая:
— Больно ты безмолвная, Дуняха! Я тебе давно упрек предъявляю. Зачем все молчишь? И в молодости все молчком... Слова ласкового не сказала, будто немая. Коли бы ты говорила, тебе бы цены не было. Согласная? Скажи, то согласная?
Тетя Дуня не выразила никакого согласия, а добродушно-ворчливо, со вздохом проговорила:
— Ну, замолол...
Арсений Иваныч захохотал и, довольный тем, что все прошло, поднял с полу рюкзак и сказал Мите:
— Дело надо делать, а не разводить антимонии.
Он вышел в сени и закричал оттуда наружу:
— Эй, Ефим, давай прямо к крыльцу!