ТАЙНА ТВОРЧЕСТВА
Я мучительно завершал новаторский роман из жизни ученых. Его нетерпеливо ждали литературная общественность, моя жена и друзья, которые давали нам взаймы. Правление жилищного кооператива тоже из последних сил ждало окончания оригинального труда, пора было вносить сорок процентов за квартиру.
Я завяз в сцене страстного спора академика Евстропа Поросенкова (сквозной положительный герой), с доктором наук Транскрипцием Синекдохой. Я боролся со штампами, свойственными новаторскому роману, и добивался убедительной победы сложного крестьянского характера академика, бывшего пастуха, над рафинированной натурой Синекдохи.
Сцена топталась на месте, штампы лезли на бумагу, я метался и проводил критические дни на бегах! В то безысходное утро жена вошла ко мне и сообщила ледяным голосом:
— Послезавтра вносить сорок процентов. Или квартира, или...
— Какое или? — вскрикнул я, в отчаянии ложась на диван. — Не профанируй мучительный процесс...
Жена пожала плечами и вышла.
Я нервно зевнул и сел к столу. Я напрягся.
В это время Поросенков, маленький, шутливый, очень сильный старик в тигровом свитере творчески высмеивал красивого, крупнотелого, внутренне расщепленного Транскрипция, Синекдоха развязно улыбнулся, прислушиваясь не к словам учителя, а к шлепкам из соседней комнаты, где занималась по системе йогов дочь Поросенкова астрофизик Агашка. Поросенков, чтобы пронять ученика, перешел от добродушной шутки к сарказму.
Синекдоха начал рычать про себя. Мне тоже не терпелось: через день вносить сорок процентов, а старик разговорился. Он избивал коллегу дубинкой логики, топтал сапогами аргументов. Это было невыносимо, мы с Транскрипцием заскрипели зубами, и он вдруг сказал:
— Закройте хлеборезку, шеф!
Даже я опешил, а старик просто пошатнулся, но, к сожалению, не вышел из рамок положительного героя, даже не вспылил.
«Пора типизировать и концентрировать, — подумал я. — Пора вносить».
Поросенков должен одержать высокохудожественную духовную победу! Где же интуитивный просчет? Почему так вял Транскрипций? Агашка! Она мало работает в этой сцене!
Тут же в кабинет отца вбежала Агашка, одетая в шорты (острый внешний и внутренний портрет). Доедая кусок черного хлеба, держа в руках ручную крысу, Агашка сказала:
— Батька, ты дашь мне денег на квартиру, а я скрою от маман, что ты участвуешь в мотогонках.
— По рукам! — согласился Поросенков и кинул дочери бумажник.
Агашка вывернула деньги и вышла, обдав Транскрипция арбузным запахом молодого здорового тела.
Слова Агашки об отдельной квартире взволновали и меня, и Транскрипция, ведь он, прикрываясь расщепленностью, по-студенчески любил Агашку. Весело разговаривая с крысой, Агашка нарочито медленно одевалась в передней. Транскрипций затрясся и потрогал двухпудовую гирю, с которой по утрам играл академик.
Поросенков продолжал насмешничать:
— Милый коллега, под экзистенциальностью вашего теоретического фрондерства лежит брутальность мироощущения. Тех же щей да пожиже влей...
Я тоже затрясся и быстро внес в витиеватую речь старика художественный акцент.
— Синекдоха, вы пройдоха! — сказал Поросенков удивленно.
Синекдоха вскочил. Я загорелся, сейчас сцена решится контрастно и драматично! Транскрипций размахнулся гирей, но... уклонился от резко художественного решения, побледнел и стал произносить длинную малопонятную речь.
«Чего ты мямлишь? — подзуживал я Синекдоху. — Ты не очень положительный! Конечно, тебе наплевать, живешь с мамой в дореволюционном доме на Арбате, а человеку в кооператив не даешь попасть!»
Но Синекдоха упорно пробивался в положительные герои и говорил, говорил по науке. Поросенков задорно отвечал, время шло. Уже жена академика сердито велела им идти обедать, — они спорили! Уже Агашка всунула голову в кабинет и поманила Транскрипция тягучим шалым взглядом, — они фехтовали терминами! Я сам должен был идти на бега, — они все жонглировали аспектами! Наступил вечер, я не мог посмотреть выступление фигуристов из Вены, я осоловело слушал их ученые распри.
К ночи я подумал, что свалял дурака, когда не написал двоюродному скупому дяде, чтобы он одолжил денег под роман. Сейчас писать письмо уже поздно. Я с унынием смотрел на положительного Поросенкова, этот не остановится! Вся надежда была на Синекдоху. Каждый раз, когда академик повышал голос, я просил Транскрипция ударить учителя хотя бы свернутой газетой. Он не откликался. Они оба закурили. Я задыхался, они забыли открыть форточку! Уже за полночь я прикорнул на коврике, на котором академик разминался с гирей. Они спорили и бегали по кабинету, перепрыгивая через меня. Под утро они бросились друг на друга... обнялись и заспорили снова. Я решил дать дяде телеграмму и впал в творческое забытье...