ГАРМОШКА
Васькина гармошка веселила и печалила всю слободку, весь наш древний городок. Сам Васька говорил о гармошке, хлопая по рыжим планкам:
— Веселястая!
Васька работал плотником. Родом он был из заозерного села Шурскол на реке Ижме. Село славилось деревянной узорной церковкой, срубленной без единого гвоздя местными плотниками. Васька был наследником древних мастеров, но свое плотничье умение не ценил.
Захлестнула всю его жизнь гармошка. Как вернулся из армии, так и не расставался со своей двухголоской, шатаясь из дома в дом, с гулянки на гулянку. Сегодня он играл на свадьбе у дружка, завтра шел к куму по случаю благополучного возвращения из отпуска, а на третий день его уводил к себе старый актер Дмитрий Чиркин. У старого актера умерла жена, и Васькина гармошка удерживала душу от самой горькой тоски.
Василий возвращался в старый дом на берегу озера регулярно ночью. Следуя к дому, Васькины ноги петляли в росистых огородах, заводили в овраги, но гармошка никогда не сбивалась, пела звонко и стройно, точно играл на ней человек трезвее трезвого. А дома, слушая, как бредет на ночлег гармошка, тихо плакала в подушку Васькина жена Таня. Однако, когда открывала ему дверь, не было уже слез в ее громадных стерегущих глазах.
Отличалась Таня былинной красотой, в городке дали ей прозвище «Икона». Такой и была: смотрит, словно с образа, синими глазами, волосы гладкие, губы строгие. Красоты своей она робела, ходила, наклони голову, платок на лоб надвигала.
Отворяла Таня дверь мужу и молча ложилась, отворачивалась, спала или без сна мучилась — не разберешь. Больше похмелья страшился Василий этого молчанья: садился рядом на постель, объяснял, что в последний раз такое случилось, клялся не пить больше с Алехой Хвостовым. А она все молчала, вроде, и не дышала. Васька злился, хотелось загреметь стулом, заорать, поиграть еще на гармошке. Но такое буйство могло плохо кончиться, так как в соседней комнате почивала мать Тани, женщина исполинской силы и злая.
Наутро мать строго спрашивала Таню:
— Поздно артист-то явился? Сколько принес?
— Не помню, когда пришел, — отвечала Таня, — спала я. О деньгах сами спросите.
Таня к восьми утра уходила на прядильно-ткацкую фабрику. Мать, туго перетянув лоб платком, работала по дому и в саду. При ней трудился муж, человек вечно нечесанный, мелкого роста, но песенной души. Работая, он распевал тоскующим голосом:
На железный засов заперты ворота.
Или:
В чудном призрачном сне Мною он овладел.
Был он человек подверженный фантазии и придумывал всю жизнь план углубления старого умирающего озера. Раз в месяц он напивался и устраивал бунт против жены.
Жили доходом от сада и огорода. Теща, Василиса Афанасьевна, хотела, чтобы и гармошка давала регулярный доход, чтобы Васька брал за игру в вечер по пять рублей, а он чаще всего ничего не приносил.
Васька, утром всегда угрюмо решительный, отправлялся в мастерскую, где пахло смолой и стучали топоры. Он рьяно работал несколько часов, не курил даже и не разговаривал ни с кем. А к обеденному перерыву в дверях мастерской возникал Алеха Хвостов в тихоокеанских клешах. На груди у Алехи дымил трехтрубный крейсер. Алеха сразу разгадывал Васькино угнетенное состояние и, поплевывая на курчавые стружки, высказывался насчет того, что жизнь устроена крайне подло для настоящих людей. Василий молчал, яростно строгая доску, только визжал рубанок.
— Губит тебя семья, братишка! — хрипел Алеха.— Топят на мелком месте... обыватели.
Васька бросал рубанок, вытирал лицо подолом, выходил наружу.
По соседству за низеньким забором гомонил базар. Прислонясь к забору плечом, друзья закуривали, хмуро рассматривали толкучку.
— Ишь, рожи! — говорил Алеха, томимый похмельной злобой. — Торгуют, копеечники!
— Тряпичники, — соглашался Васька.
Вдруг Алеха оживлялся, заметив, что знакомая спекулянтка вещами Фиса никак не может всучить клетчатый пиджак парню в грязной фуфайке. Алеха преодолевал забор, рассекал толпу и оказывался рядом. Он брал пиджак из рук парня и начинал примерять.
-— Я забираю вещь, тетка, — говорил он, облачая в пиджак свои могучие плечи. — Третий день ищу эту единственную вещь.
— Позволь, дорогой, я беру! — горячился парень.
— Это же люкс! Канадский бостон! — кричал Алеха и лез за деньгами. — Что вы в этом понимаете? Эта вещь сшита для меня.
— Мне тоже как раз, — наседал парень.
— Вам? — Алеха молча снимал пиджак и надевал на парня. Лицо Алехи выражало изумление. — Братишка, эта вещь тоскует по тебе. Эта вещь сшита для двух человек: для тебя и меня. Я уступаю!
Парень уходил в пиджаке, Алеха получал от Фисы два рубля, и они с Васькой устремлялись в чайную № 3.
Выпивали. Васька страшно морщился и крутил головой:
— До чего ж нехорошо!
— А то! — соглашался Алеха и предлагал: — Заказик есть, Василь Никитич, на шкаф. Аванец, главное, вперед дают.
— Аванец возьмем, — говорил Васька.
Алеха помогал Ваське жить независимой жизнью, доставал заказы, «аванцы», приглашал на вечера, на гулянки, на свадьбы — играть. Сам Алеха браконьерствовал: бил рыбу острогой, ловил запрещенными снастями. Поэтому иногда день они заканчивали на озере, у дальнего берега, где Алеха проверял мережи. Васька не занимался рыбой, сидел в лодке, играл. Далекий городок, пестроглавая церковь, деревья, трубы фабрики, казалось, стояли прямо на сверкающей глади озера.
Швыряя рыбу на дно лодки, Алеха уверял Ваську, да и самого себя:
— Я живу не для того, чтобы правоту доказывать, а как мне хочется. Жить надо, братишка, свободно от людей! Делай, как душа велит. Мы рыбу ловим не ради какого хамства, а чтобы интересно прожить день.
Алеха читал такие проповеди давно. Когда Васька слушал их в пьяном виде, в дыму, в гомоне и тоске, они казались ему очень правильными и били в душу. Но вечерами на озере Алехины слова были ненужными, точно комариный зуд.
Вечерело совсем. Солнце опускалось за город, и крыши домов дотлевали в меркнущем закате.
Плыли к городу. Мокрый стук мотора и всплеск обеспокоенной воды разносились далеко-далеко и таяли в сумраке.
Полгода назад поселилась в слободке у рябой Бутылихи вдовая молодая женщина Томка. Была она здешняя, но еще девочкой увезла ее мать на Север, к отцу. Свой дом они тогда продали. Лет десять о них ничего не было слышно. Недавно Томка вернулась одна с чемоданом невиданного фасона и в белой шали. Поступила работать в горторг товароведом. Жила чистенько, в гости к себе никого не водила.
Как-то ночью возвращался Васька домой после веселья. Громадная белая луна висела над озером. В траве на берегу трещали на весь мир кузнечики. Василий спускался в овраг мимо дома Бутылихи, играл веселое и вдруг остановился. Чудная мысль поразила его: «Отчего это не веселит меня веселая жизнь?»
Заиграл Васька на гармошке, чтобы прогнать эти мысли, — не играется. Он посмотрел на все вокруг новым взглядом, а все вокруг знакомо, как табурет собственной работы.
В это время на пороге дома Бутылихи возникла из тьмы женская фигура в белой шали. Подошла ближе, сбросила шаль на плечи, заломила руки за голову, потянулась и сказала:
— Томке скучно, Васенька... Луна спать не дает. Сыграйте, Василь Никитич, что-нибудь. Хочу послушать вашей гармошки.
Васька охотно придвинулся ближе и заиграл. А когда сыграл, Томка накинула шаль на голову и скрылась.
Через пару дней опять возвращался Васька домой. Ночь была ветреная, тревожная. Около дома Бутылихи приостановился — как раз под окнами Томки — и с места сойти не может. Играл до тех пор, пока за стеклом занавеска не отдернулась, показалось голубое лицо в спутанных волосах. Через минуту — уже причесанная, в шали — вышла Томка, притворно зевнула:
— Вы меня разбудили. Такой сон прервали! Ах, какой сон!
Василий выразился напрямую?
— Я вам еще сыграю.
— Сыграйте, Василь Никитич, я без вашей гармошки теперь заснуть не могу. Что вы со мной сделали? — вдруг горячо сказала Томка и подошла к нему ближе, и повеяло на Василия ароматным теплом от необыкновенной шали. Наклонил Васька голову, отвел глаза, подумал: «Идти домой надо».
А сам заиграл, и остановиться не может. Томка только одно ему шепчет:
— Играйте, играйте, Василь Никитич... Вася...
А дома не могла заснуть Таня. Казалось ей все, что где-то на улице играет гармошка. В комнате беспокойно, тягостно — обступили цветы. Мать — любительница выращивать эти густо пахнущие, в тяжелых горшках гвоздики. Окна закрыты, мать боится воров.
...Стал являться Васька домой все позже, застревая в палисаднике около Томкиных окон. Наконец, как-то заявился утром, помятый, не то счастливый, не то несчастный, с молчаливой гармошкой. Сразу поверила Таня всем слухам, заплакала, убежала в сад. А теща распахнула дверь на улицу и сказала Ваське недобрым голосом:
— Иди-ка туда, откуда явился, голубок.
Васька растерялся, встал и вышел. А как за дверями оказался, обратно было сунулся:
— Гармошку мне мою!
Теща дверь заслонила.
— Иди, иди, музыкант! Без гармошки побудешь. Мы из-за тебя дочь родную сгубили. Иди!
Васька рассердился, стал Василису Афанасьевну отталкивать:
— Дочь-то ваша, а гармошка моя!
Поднялся легкий шум. Не сумел Васька в дом прорваться и ушел без гармошки.
Через две недели вместе с Томкой уехал он из городка.
Томка увезла Ваську подальше. Приехали они на Украину, в город Кировоград. Здесь Томка бывала раньше. Она быстро устроила Ваську на работу. Сняли большую комнату у знакомой старухи. В комнате стояла красивая пальма, приемник с проигрывателем, громадная блестящая кровать. Кровать была высокая, доставала Томке до подбородка. Васька узнал, что Томка — необыкновенная женщина. Оказывается, она была акробаткой, выступала в цирке, а потом сорвалась с трапеции и сломала ногу. И правда, она походила на артистку: пела, танцевала и, главное, умела как-то особенно, капризно говорить, вытянув губы:
— Томке скучно... Томка хочет в кино, Вася! — Она опускала голову, показывала, что безутешно всхлипывает, и снова: — Томке скучно, Томке плакать хочется!
А когда Васька, взволнованный, гладил ее маленькую голову, она вскидывалась и шутливо рычала и кусала его руку. Мало того, что она была акробаткой, оказывается, у нее был муж, который работал летчиком-испытателем реактивных самолетов и погиб во время испытаний. Муж ее разбился, но даже фотографий после него почему-то не осталось.
Поначалу Васе было хорошо с Томкой, но он скучал без гармошки. Поэтому приходилось больше работать — не сидеть же все время с Томкой дома около проигрывателя. А Томка умела сидеть дома: читала, заводила пластинки. Потом к ней стали приходить старые знакомые: женщины с лиловыми ртами и мужчины в цветных пальто. Один из них как-то вечером, уходя, сказал Ваське хриплым басом:
— Дорожи этой женщиной.
Томка после ухода гостей рассказывала, какие они одаренные люди, но все неудачники и поэтому работают в торговой сети.
Мужчина, который велел Ваське дорожить «этой женщиной», имел голос и пел, подражая Шаляпину, и на глазах у него сверкали слезы. Васька среди этих людей чувствовал себя неинтересным. Во сне он видел лунное родное озеро, и все никак не мог столкнуть лодку с берега и поплыть к острову, где кто-то играл на его гармошке.
Васька впервые стал подолгу и мучительно думать о своей судьбе. Когда-то он был развеселым парнем, все в руках у него горело, и людям казалось, что он легкой походкой пройдет по жизни. Веселье давно пошло на убыль, а теперь —- хуже того — заскучали руки. Еще дома, в городке, опротивело Ваське, сыну мастера, который топором из дерева кружева выделывал, строгать плоские доски, сколачивать табуретки и тумбочки. От заказных шкафов тоже было мало радости, заказчик свой фасон требовал исполнить. Здесь, на новом месте, работа выпала нудная: городить забор вокруг лесопитомника.
Видя, что Васька поскучнел, Томка разрешила купить баян с красными мехами, хотя ей хотелось взять ему клетчатый пиджак. Но на баяне Васька играл неохотно и скоро бросил.
А дома Васькина теща решила продать гармошку. Она велела Тане снести ее в базарный день на толкучку. Таня стала собираться, но вдруг заплакала, села на кровать и сказала, что не пойдет, и все. Тогда Василиса Афанасьевна сама завернула гармошку в старый красный с золотыми цветами платок и пошла на базар. Народу там толкалось уже много, а торговать было плохо, потому что всю ночь шел дождь и большие лужи голубели под солнцем среди толпы, точно осколки неба.
Теща нашла место в обувном ряду, постелила на мокрую землю сначала рогожку, потом красный цветастый платок, и на него уже положила гармошку. Гармошка, маленькая, потертая, неприметно лежала среди старых туфель, ботинок и сапог и не отличалась вроде от них. Но ее быстро заметили, потому что многие узнавали знаменитую Васькину гармошку.
Первым заметил, конечно, Алеха Хвостов. Он помрачнел, да так и застыл на месте, глядя на Васькин инструмент. Скоро подошел старый актер Дмитрий Чиркин с хозяйственной сумкой, в старинной шляпе с пером. В базарный день он всегда совершает круг по толкучке, хотя ничего не покупает. Чиркин при виде гармошки сделал страшно удивленное лицо и высоко вздернул брови.
— Побойтесь бога, Василиса Афанасьевна! Что вы делаете?— сказал он и трагически посмотрел на Васькину тещу.
Василиса Афанасьевна ответила грубо:
— Не ваше дело. Отойдите, не заслоняйте вещь. Скоро собрался еще народ. Все узнавали Васькину гармошку и смолкали, будто на похоронах. Некоторые робко спрашивали о Ваське, где он да как живет, но Василиса Афанасьевна зло молчала. Уходя на базар, она наказала Тане часа через два сменить ее. Таня пришла и стала на место матери.
А тут подошел и первый покупатель, угрюмый парень в ватнике. Он легко вскинул гармошку к груди и, не надевая ремня на плечо, рванул для пробы что-то разудалое, плясовое, сохраняя мрачное выражение. Васькины друзья стояли вокруг и ревниво слушали. Слушали и моргали глазами. После плясовой парень бойко заиграл «Коробочку», но сразу же так стал спотыкаться, что ревность у Васькиных друзей сменилась насмешливым пренебрежением.
Находились еще покупатели: кудрявый старик в пиджаке из шинельного сукна ловко играл частушки, да и только; солдат один играл хорошо и напористо, да совсем без души. А Васькины друзья, видя, что никто лучше Васьки не играет, совсем приободрились и весело заговорили о том, что «не было такой игры и не жди». Таню никто из них вроде не замечал, будто гармошка сама собой лежит. А Таня стояла, наклоня голову, кусая губы, и острой тоской стучало ее сердце, когда чужие руки равнодушно и неумело вертели гармошку, играли от безделья.
Гармошка все не продавалась. И Таня, неистово радуясь про себя, хотела уже идти домой, когда вынырнул из толпы новый покупатель, незнакомый, видно, проезжий, и стал торговаться всерьез. Он, оказывается, давно к гармошке приглядывался, только держался в сторонке. Играть он не пробовал, потому что покупал для сына, сторговался, положил в мешок и ушел.
А через неделю вернулся Василий. Пришел в новом пальто, с синим чемоданом. Василиса Афанасьевна в саду смородину обрывала. Муж ее отсыпался в чулане после очередного бунта. Васька поздоровался с тещей вежливо, даже виновато, потом объяснил:
— Вот приехал. Не мог там жить.
— Ну? — удивилась Василиса Афанасьевна, не глядя па Ваську и продолжая обеими руками обирать ягоду в медный таз.
— Не выдержал, — пояснил Васька.
— Ну и чего ж теперь?
— Жить с женой буду, — миролюбиво улыбаясь, признался Васька, радостно разглядывая разомлевший в зное сад.
Теща перестала обрывать смородину, брякнула таз наземь, развернулась к Ваське:
— Нет тебе здесь места!
Подхватила Васькин чемодан и мигом вынесла на улицу, стала в распахнутой калитке, крикнула:
— Иди!
Васька вышел за калитку, поднял чемодан. Когда побрел вниз к озеру, она крикнула:
— А гармошку твою распоганую продали! Продали!
Васька медленно обернулся, рот открыл, крикнуть, заругаться хотел и не мог. Отвернулся, чтобы не видела старуха его отчаяния, пошел быстрее к озеру, к лодке. Сел там на корму, подпер голову кулаком, смотрит на далекую воду и слез не вытирает.
С берега, глядя на него, можно было подумать, что собрался человек уплыть от этих старых стен, от огородной скуки в далекий край, откуда приносит ветер по вечерам красные горы облаков. Собрался уплыть, а не уплывает.
Так и вышло. Поднялся он и пошел навстречу городскому шуму.
Васька поселился у одного из товарищей. Искал новую работу, остальное время сидел дома или уходил с удочкой на озеро. Как-то заглянул Алеха, предложил «заказик». Васька отказался. Алеха ушел обиженный.
Однажды вечером, когда Васька сидел на берегу, подошел к нему незнакомый седой человек в соломенной шляпе. Немного постоял рядом, спросил:
— Простите, вы будете Василий Никитич?
— Я буду.
Незнакомец подал Ваське руку.
— Тогда познакомимся. Меня зовут Виктор Семенович. Я архитектор, заведую реставрационными работами в церкви. Вы нужны для трудного дела.
Архитектор достал из кармана деревянную плашку.
Васька неохотно отложил удочку, стал плашку рассматривать. Она была остроконечная, изогнутая и узорчатая, точно сухой дубовый лист. Почувствовал Васька счастливое волнение.
— Попробовать можно.
Виктор Семенович достал из кармана еще одну — побольше, такой же формы.
— Еще вот таких надо тридцать две штуки, и вот таких, — вытащил из кармана совсем маленькую, в половину ладони, — десяток.
У Васьки сердце запрыгало от радости, так и впился глазами. Виктор Семенович присел рядом на корточки, тоже обрадованный, вместе с Васькой узоры разглядывает ласковыми глазами.
А сколько их всего? — спросил Васька.
— Всего более двухсот.
— Ого! А для чего же вам столько?
— А вот посмотрите! — архитектор указал на старую полуразрушенную деревянную башенку за церковной стеной. — Видите, купол у нее весь ободран, один скелет сохранился. А раньше, двести лет назад, была она обшита вот такими лепестками. Сейчас начинаем реставрировать по решению правительства.
У Васьки в груди похолодело от восторга и небывалой робости.
Так начал Васька работать. В бригаде плотников оказался он самым старшим, остальные — ремесленники, совсем мальчишки.
Над лепестками для старой башенки пришлось бригаде помаяться. Сначала росли посреди мастерской груды плашек. У Васьки рука немела, топор непослушно шел мимо тонкой наметки, снимал лишнее. Васька делал самое трудное — мелкие лепестки. Десятка три отправил под верстак, пока удалось вырезать первый, точь-в-точь подобный образцу. Собралась вся бригада вокруг Васьки. Он положил оба — старый и новый — на ладонь, сравнил: одинаковые!
Побежали всей бригадой к Виктору Семеновичу.
— Вот! — сказал Васька. — Проверяйте!
Виктор Семенович тоже положил оба лепестка паевою ладонь, и все мальчишки увидели, что рука у него дрожит, а сам он побледнел от радости.
Как ни уходил Васька в работу, настигало его ночами прежнее, начавшееся еще в Кировограде, непривычное раздумье о своей судьбе. Больно вспоминалась вся прежняя пьяная жизнь, ночные возвращения домой, беспощадное молчание Тани. И представлялось ему все яснее, что жизнь надо строить так же точно и строго, как режет он сейчас непокорное дерево, открывая его красоту.
Все чаще бродил Васька по берегу, вдали от тещиного дома. Один раз видел Таню. Придерживая рукой платок на груди, сбежала она с ведерком к мосткам, набрала воды и, не глядя по сторонам, медленно вернулась к дому.
Как-то сидел он снова с удочкой в лодке, слышит — легкие шаги за спиной. Оглянулся — Таня стоит, глаза прячет. Васька оробел, отвернулся, банку с червями в воду уронил. Таня оказалась смелее Васьки:
— Здравствуй, Вася... Что ж все один сидишь?
Васька подвинулся:
— Садись тоже.
Таня села рядом.
— Может, зайдешь все-таки к нам? Мать смирилась. Можно все уладить.
— Нет уж. Ни за какие пряники. Если хочешь, уходи из дома. Я к вам не пойду.
— А как жить будем? — спросила Таня, и глаза у нее повеселели.
— Жить будем сами по себе, — решил Васька не раздумывая. — Одни.
Таня схватила Ваську за руку, заглянула в лицо.
— Вася, а гармошку мы другую купим. Новую!
— Можно другую, — тихо согласился Васька, отводя виноватые глаза. — Да разве на другой так сыграешь!