ЗАПОВЕДНОЕ СЛОВО
Жена дала мне цветистый кисет, который только что сострочила на машинке.
Я высыпал в него шесть пачек махорки.
— Ватник не чисть, — предупредил я и надел ссохшиеся кирзовые сапоги.
— Ты опять за свое... — со вздохом сказала жена, подавая мне мешок в дверях.
— Ну, будя, будя, — ответил я и потерся ватником о побеленную стенку. — Будя. Прощевай, любушка!
Первые пятьдесят километров — дачи да поселки — не интересовали меня. Ну его, урбанизм! На шестом десятке мелькнул пегонький теленок, с пятнами, круг глаз, будто в очках! Пошел, пошел материал!
Я вылез из вагона. Парная темь застила глаза.
Я свернул козью ногу, поскреб подзаросший подбородок (пятнадцать дней не брился) и спросил железнодорожника с металлическим сундучком:
— Сумнительно чтой-то... аль это Жмыхово?
— Аль не видишь? — ответил он язвительно.
Я выбрел на площадь. Автобус до Жмыхова стоял у ларька. Я поискал хошь какую-нито телегу, чтобы с сеном беспременно, не нашел и взошел в автобус. Был он гожий, молочного цвета — совсем не то. Два-три пассажира дремало, кондуктора тоже не имелось, — не разговоришься!
Я оторвал билет и сипло сказал:
— Студёно быдто бы... ай не больно?
Никто не откликнулся.
Когда за окном залучились огоньки села, я постучал водителю:
— Отчини дверцу, отчини! — закричал я. — Закуржавел я, вишь, сдрему-то; невзначай мимоедом избу прошмыгнешь!
— Я вас не понимаю, — ответил водитель к тихому моему удовольствию.
Я быстро пошел к крайней избе, думая:
«Перво-наперво, парного, как водится, молочка испью. Испью, а там разговор сам потекет».
Сопя, я постучал.
Мне стали открывать, не спрашивая.
«Патриархальность, патриархальность-то какая!» — подумал я и воскликнул:
— Примите странника!
Из сенных сумерек на меня кинул лешачий взгляд хозяин.
— Проходь, проходь, светлый ходок, — улыбнулся он космато, с лукавиной. — Чай по радуге пришел?
— По ей, по ей, — ответил я, входя и доставая сразу кисет.
Я в пояс поклонился хозяину, по рукам видать — изрядному пахарю:
— Парного бы... стал быть... молочкя... Уж не обрезонь, студено шибко!
— Ай румку не примешь? Охолодал ить? — светясь, спросил хозяин, ушел за перегородку, чего-то там пошебуршил и вынес мне рюмочку.
«Три звезды», — подумал я, выпив.
— Индо слеза, право слово! — похвалил я и утерся кисетом. — Сам, быват, гонишь?
— Казенная. Ты садись, папаша, рассупонивайся. — Он указал мне на красный угол и поставил на стол бутылку. — Не мешкая и почнем.
— Что ж, почнем! — согласился я и начал вторую рюмку.
— Вы петь будете или речитативом? — вдруг спросил хозяин любопытно.
«Славный какой мужик, — подумал я радостно. — Сейчас про жито, про озими потолкуем, а там и заповедное слово выскакнет».
— Начинайте, не стесняйтесь! — сказал хозяин и налил мне третью рюмку.
— Чего начинать-то? — спросил я любезно.
— С былины начинайте! — попросил он и сбегал для чего-то за перегородку.
«Уважить надо мужика», — решил я и начал школьной скороговоркой:
— Уж он сошку-то бросил
за ракитов куст.
— Исполать тебе, детинушка,
торговый гость!
— Стой, стой! — изумленно сказал хозяин и кинулся за перегородку.
Я схватил его за руку и запел:
— Мне царевну и даром
не надо.
Чуду-юду я и так победю!
Хозяин посмотрел на меня и надел пенсне.
— Я тебе ишо и спляшу! — закричал я. — Хошь лубяную кадриль, хошь лыковый перепляс!
Я пошел выделывать сапогами, размахивая кисетом над головой.
«Сливаюся с народом, — радостно стучало в груди, когда я зазывно дробил сапогами перед милым пахарем. — Сливаюся и стираю грань».
Пахарь, однако, сызнова бросился от меня за перегородку, я вприсядку вкатился за ним туда и едва не сбил с табуретки включенный магнитофон.
— Это что за агрегат? — спросил я тоскливо.
— Слушайте, бросьте дурочку ломать! — сказал он раздраженно. — Вы из Москвы?
— Из ей! — сознался я. — В народ командированный, слиться чтоб... На трое сутки. А ты что. — Я кивнул на магнитофон. — Тоже, што ль?
— То-то и оно! — ответил он.
— На книгу материал наскребашь, што ли? — спросил я.
— На ее! —ответил он со вздохом.