ЗАБОТЫ
Червленая вязь мороза на окнах голубеет, в избу просится
рассвет. Александр Александрович просыпается и садится на скрипучей деревянной
кровати. В печи уже трещит огонь, часы с кукушкой хрипловато бьют восемь.
Директор по-воскресному беззаботно зевает и валится спиной на подушку. Как
первоклассник, он радуется, что сегодня не надо собирать портфель и спешить на
урок. На стене над кроватью он видит свое новое ружье. Приклад медово мерцает в
сумраке. Директор вспоминает, что уговорился сегодня идти на охоту со своими
учениками из шестого класса. На охоту! Александр Александрович вскакивает и
начинает резво одеваться. Он влезает в домашние латаные брюки, когда дверь
раскрывается со всхлипом и, привычно, ловко перенеся через порожек деревянную
ногу, входит отец. Обирая с плеч свежий снег, перемешанный с сенной трухой,
сообщает:
— Тепло. Все никак морозы-то не падут.
Метнув шапку на деревянный гвоздь, поворачивает к сыну
тяжелую голову:
— Что торопишься? Али проспал?
— На охоту наметились пойти, — отвечает сын, влезая в
теплые, снятые с печки валенки.
— С кем?
— С ребятами. С Володей Куклиным и
Шуриком, Таньки сыном. Да вот нашего Тимофея хочу взять, — Александр
Александрович кивает на младшего брата, который уже вертится рядом и умильно
поглядывает на новое ружье.
— Этого бы не брать, — возражает отец.
— Лентяй стал. Учиться не хочет. Вчера двойку принес.
В зал из-за перегородки, от печки, откинувшись спиной назад,
вносит кипящий самовар мачеха, маленькая женщина с квадратным румянцем на
озабоченном лице. Директор, погремев рукомойником за печью, проходит к столу.
Он высок, по-юношески худ, узок телом. Голова у него длинная, как у отца, но
губы и нос тонкой резьбы.
Отец
бережно снимает со стены ружье, спрашивает:
— В самой Москве брал? — Он гладит
ложу, по-детски улыбается. — Ишь, ружжо!
— В Москве, на Неглинной, — отвечает
Александр Александрович и садится к самовару; рядом усаживаются Тимофей и Надя,
сестренка годом младше Тимофея, но повыше ростом.
Мачеха быстро проносит и шлепает на тарелку тонкий дымящийся
блин.
Тимофей и Надя хватают его с двух сторон. Мачеха
прикрикивает:
— Что вы, ровно сто лет не едали!
К исходу завтрака в избу, подталкивая друг друга и сдергивая
шапки, входят ученики шестого класса: Шурик — бледный мальчик с серьезным
взглядом — и Володя — кудрявый, большеротый. Они наперебой здороваются и
стараются стать плечом друг за друга.
Директор
поднимается, берется за полушубок.
Тимофей вздыхает, ерзает и умоляюще смотрит то на отца, то на
брата.
— Па-а, — заводит он тоскливо, — а па-ап, пойду?
Брат и отец вроде не слышат.
— Па-ап, а па-ап...
Отец хмурится, ставит блюдечко на стол и грозно спрашивает:
— А кто вчера двойку принес? Ну, кто?
Тимофей
сжимается, ежится, кладет голову на плечо.
— Ну, кто? Ишь ты мне! — Отец
поднимает блюдце на растопыренной пятерне, закладывает кусок сахару за щеку и
произносит из-за этого картаво: — И не надейси!
Старший брат надевает полушубок, потертый до сапожного блеска
на заду, заветный полушубок — в нем дед ходил на охоту. На Тимофея он не
смотрит, лицо его выражает педагогическую строгость.
Мачеха вносит новый блин и, увидев, что Александр
Александрович одет, просительно улыбается:
— Еще бы поел.
Мачеха молода и робеет взрослого, ученого сына больше, чем
мужа. Говорит с ним, стоя боком, долго в лицо не смотрит.
— А спасибо, Маня, — ласково отвечает директор.
Он закидывает ружье за спину, Володя и Шурик, толкаясь,
подаются к дверям, Тимофей каменеет в своем горе... На пороге директор
задерживается, встречается взглядом с отцом и вопросительно показывает глазами на
несчастного Тимофея. Отец ворчит, глядя в окно:
— Не стоило бы пускать — худо совсем стал учиться.
— Ой, худо, худо! — как эхо, повторяет
тихий голос мачехи из-за печки.
— Вот что, Тимофей, — говорит Александр
Александрович директорским тоном. — Ты, конечно, по своей лености недостоин
охоты.
Уши
Тимофея краснеют от радости.
— Разве что в последний раз... —
раздумывая, неохотно произносит отец.
Тимофей
как угорелый кидается к своему пальтишку.
— Подожди, выслушай! — приказывает
Александр Александрович. — Ты по какому предмету получил двойку?
— По истории.
— Что ты не выучил?
— Столетняя война во Франции.
— Сегодня вечером при мне выучишь.
* * *
И вот
все четверо сходят по мягко скрипящему крыльцу, выходят за ворота. Улица,
покато уходящая к реке, покрыта свежим розовым снегом. Лиловое небо у горизонта
синеет и сливается с мягкими увалами леса. Курчавый дым тянет из труб вверх.
Кое-где в окнах бледные огни. Пушистый снег сминается под ногами. Дорога круто
гнет вниз, в черный ельник у моста.
— Ну-ко, кто живее до моста! — кричит
директор и бросается бежать вниз по накатанной раньше и припущенной ночным
снегопадом дороге.
Он мчит, далеко назад выбрасывая тонкие ноги; ребята с криком
бросаются за ним, разъезжаются, хватаются друг за друга. Повезло им — бежать вперегонки
с директором! А он забыл про свой директорский сан, прыгает, ловя ртом
снежинки; забыл про то, что он депутат райсовета и сельсовета, забыл на этой
крутизне, где не раз съезжал мальчишкой на лыжах-самоделках. Давно отвык так
мальчишествовать директор. Старший сын в семье, он рано научился жить для
младших, радоваться их радостью. Последние три класса десятилетки ходил в школу
за семь километров — лесной просекой. Зимой она походила на снежную пещеру, а
летом наполняли ее смоляной зной и комариный звон. Белели дугой склоненные
березы. После школы — институт в Москве. Там столько было забот по учебе и в
комитете комсомола, что жизнь казалась не то учебником, не то беспрерывным
собранием... После института вернулся домой, надеялся спокойной жизнью здоровье
подправить (врачи признали начало туберкулеза). Решил заняться всерьез педагогикой
(выписал сочинения Ушинского), охотой, чтением.
Назначили его сразу не учителем, а директором. А председатель нового,
укрупненного колхоза, тоже человек новый, посадил молодого директора в машину и
повез показывать фермы, поля. Потом сказал:
— Ваш бывший карликовый колхоз — самая
тяжелая моя забота. Сам видишь — хозяйство у вас запущенное: ни кормов, ни
семян, ни людских резервов, что твоя пустыня Гоби.
— Чем же я вам помогу? — спросил
Александр Александрович.
— Ты уже нам помог тем, что вернулся в
родное село.
— Я же не агроном, не зоотехник.
— Видишь ты, дорога не должность, а
участие... Мы — самый глухой угол в области. Шутка ли, от железной дороги
двести километров. А ты вернулся... сверху, — председатель показал ладонью и
глазами в небо. — Это человеку всего дороже.
Было у председателя чутье на хороших людей, выбрали
Александра Александровича в сельсовет, в партбюро, и полезли отовсюду заботы,
все больше мелкие, бесконечные, одёжные, сеновые, дровяные, керосиновые...
* * *
Около моста ребята вцепляются в полы директорского полушубка
и все с визгом валятся в снег. Поднимаются, сбивая друг с друга снег шапками,
когда через мост подбегает к ним чумазая девушка в пуховом платке, в белых
аккуратных валенках.
— Это
что у вас за битва? — спрашивает она и смеется, заправляя черные волосы под
платок. В вишневом румянце ее широких скул, в разбеге бровей проглядывает
что-то татарское. — Ну, здравствуйте, товарищ директор! — Она подает ему руку.
Александр Александрович поспешно, неловко сдергивает
рукавицу.
— Здравствуйте, Агния Васильевна! — Он
счастливо улыбается, в растерянности надевает шапку на разлохмаченные, набитые
снегом волосы.
— На охоту собрались, Александр Александрович?
— На охоту, Агния Васильевна!
— Гарно вы живете, Александр Александрович.
Агния Васильевна заведующая сельсоветской библиотекой. Родом
она с Кубани, и говор ее кажется гортанным, жгучим рядом с напевным местным
словом. Все в деревне знают, что библиотекарь проходу не дает молодому директору
и все ходит к нему вроде с заботами и просьбами: Вот и сейчас — жалуется,
ноздри раздуваются от негодования:
— Безобразие происходит, Александр Александрович, я к
вам иду! Углов не дает ключа от комнаты, которую выделили для расширения
библиотеки. Я прошу ключ, а он хохочет! Ключа так и не дал!
— Как не дает? — переспрашивает Александр Александрович
и блаженно улыбается, не проникаясь еще смыслом слов.
Он не может отвести глаз от ее крепких, вымытых щек, холодных даже на
вид, от черных бровей, старательно собранных в ниточку, от теплых волос.
— Ключа не дал? — повторяет он и, наконец,
возмущается: — Решение же было принято, как же он не дал ключа?
— Не дал, не дал!
Агния Васильевна чувствует, что директор загорелся, и ее лицо
обретает озабоченность.
— Пошли! —
решает директор. — Пошли прямо к Углову.
И вместо того, чтобы свернуть к лесу, Александр Александрович
быстро устремляется через мост, в деревню. Володя, Шурик и Тимофей, озадаченные
отклонением, бредут сзади, но скоро начинают шалить, давать друг другу
подножки.
— Что же вы в библиотеку не
заглядываете, Александр Александрович? — задыхаясь слегка на горке,
осведомляется библиотекарь.
— Да ведь некогда все, Агния Васильевна.
— Уж так и некогда, Александр Александрович?
— Вот не поверите, до чего некогда,
Агния Васильевна.
— Чудно! Для всех вам времени хватает,
а для библиотеки нет. Отстаете, Александр Александрович.
— Отстаю, Агния Васильевна, вполне виноват.
Так, беседуя, ходко достигают они дома секретаря сельсовета
Углова.
Когда директор открывает дверь в избу, в лицо ударяет песня и
хмельное тепло. Углов гуляет третий день, пьют уже на старые дрожжи. Отмечается
приезд сына с молодой женой в отпуск. В сизом косом свете за столом гости поют
с таким напряжением, точно решили заглушить друг друга.
Из-за стола лезет Углов-отец; на приседающих ногах идет
навстречу, расставив руки так, будто гонит кур.
— Пожжалуста, дорогие гостечки!
Проходьте, проходьте! — вопит он в непомерном восторге.
Следом за отцом лезет до смешного подобный отцу, только
меньшего размера, ушастый Углов-сын и тоже кричит:
— Гостечки, проходьте, проходьте-ко!
Отец медвежьей хваткой цепляет директора под руку и влечет к
столу прямо с ружьем.
Это не дело, Макар Сергеич. Я зашел
по особому вопросу, — сопротивляется директор.
— Я тебе, Александрыч, готов по любому
вопросу! — заверяет Углов, приближая директора к столу.
Один из гостей, путаясь руками, стаскивает с директора ружье.
Шурик, Володя и Тимофей взволнованно дышат у дверей — пропала охота!
Углов-сын вежливо берет под руку Агнию Васильевну.
— Не буду я пить, Макар Сергеевич, —
директор высвобождается из объятий Углова. — Я пришел по делу. Подайте ключ от
комнаты для библиотеки.
Углов
мелко моргает, приходя в память.
— Ключ, ключ подайте, — сухо напоминает
Александр Александрович.
Углов
резко трезвеет и переходит на «вы»:
— Почто же пренебрегаете!
Гость, который понес было ружье за печку, останавливается в
недоумении. Компания тяжко смолкает. Неловкая, вязкая тишина нарушается только
чьим-то обидчивым сопением.
— Извините нас, Макар Сергеевич, —
говорит директор, смягчаясь. — Мы вас, конечно, поздравляем.
Уступчивый тон директора вызывает у Макара Сергеевича прилив
радости.
— Александрыч, милый, не в ключе дело
обстоит. За стол садись, а то ключа не дам!
Все
хохочут, довольные.
— Ладно уж, по рюмочке выпьем.
Наскоро. Меня ведь ждут.
Директор оглядывается на мальчишек. Мальчишки хорошо понимают
взрослых, и на их лицах снисходительное разрешение: мол, пейте уж, только
побыстрее!
— Одну рюмку, — предупреждает директор.
— О господи! Да рази ж я не понимаю! —
вопит Углов. — Вот и ключ, пожалуйста! Я, Александрыч, признаться, хотел в этой
комнате Серегу с женой временно поместить!
Директор с Агнией Васильевной присаживаются, выпивают по
рюмочке и по второй...
* * *
И вот опять пятеро идут по улице. Директор шибче машет
руками, и все смотрит на Агнию Васильевну, и все улыбается невесть чему.
Ей давно пора повернуть к библиотеке, но она идет... Ружье
несет Шурик.
Хмурая
голубизна низких облаков прорезана у горизонта солнцем, и лучи его выхватили из дальней хмари янтарно-зеленый
кусок леса.
— Когда же
вы у нас в библиотеке лекцию прочитаете? — спрашивает Агния Васильевна.
— Да ведь все некогда.
— Так уж и некогда, Александр
Александрович?
— Вот не
поверите, до чего некогда, Агния Васильева!
Агния Васильевна обидчиво молчит,
отворачивается. Александр Александрович перестает махать руками, грустно
сморкается.
Неожиданно сбежав с высокого
крыльца, на них налетает девушка в платке внакидку, в резиновых, нестерпимо
сверкающих ботиках.
— Здравствуйте,
Александр Александрович! Извините, загляните-ка к нам. Какой нам ремонт
сделали! — выпаливает она одним духом и, как будто только заметила Агнию
Васильевну, преувеличенно вежливо здоровается с ней: — Здравствуйте, товарищ
библиотекарь!
Это учительница; вместе с подругой
она стоит на квартире в этом громоздком желтом доме.
Агния Васильевна сухо кивает и
каменеет, а глаза ее застывают, стекленеют от ревности.
Директор растерялся, вертит
головой, глядит то на учительницу, то на Агнию Васильевну. Учительница не
отступает, так и сыплет:
— Зайдите, зайдите, взгляните, как у нас печь
после ремонта топится! Это же смех!
— Зайдемте
вместе, Агния Васильевна, — предлагает директор робко.
— Заходите
и вы, — приглашает учительница Агнию Васильевну, надеясь, что та откажется.
— Ну, если вы просите, —
соглашается Агния Васильевна.
Мальчики с ружьями остаются подождать во дворе,
директор с Агнией Васильевной вслед за учительницей поднимаются по узкой
лесенке в надстройку.
Тесная комната полна душистого березового дыма.
Около печки стоит на коленях девушка в ватнике и плещет в топку водой из
ковшика. Пахнет сырой гарью, как на пожарище.
— Ну и ну! — говорит
директор, встает на табуретку и лезет смотреть дымоход.
— Тяги нет. Нынче погода тихая, печь сырая, а
дрова березовые, — заключает
он, пошарив рукой. — Да и дров набили полную печку.
Через
полчаса, когда печь наконец разгорается и директор, вымазанный, но довольный,
моет руки над тазом, со двора доносится грохот выстрела. Директор охает и
бросается вниз по лестнице. Так и есть! Тимофей стоит со счастливым и
перепуганным лицом, ружье в руках у него дымится. Шурик и Володя бегут к
подстреленной сороке в угол двора. Директор отбирает ружье у Тимофея и
награждает его легким подзатыльником. Выбегают переполошенные учительницы и
отчитывают ребят, а Агния Васильевна закрывает рот ладонью: смешно.
* * *
Около клуба директор прощаемся с Агнией Васильевной, и наконец,
охотники направляются к лесу. Но на краю деревни опять задержка. Около крайней
избы, поджидая их, стоит дедушка Куклин, ветхий старик в валенках. Когда
охотники равняются с ним, Куклин кланяется и протягивает директору твердую,
ковшиком, ладонь.
— Здравствуйте, дедушка, — говорит Александр Александрович
почтительно.
— Доброе здоровье, Александр Александрович,
— тоже почтительно говорит дедушка Куклин. — На охоту наладились?
Дедушка Куклин самый старый человек в деревне. За последние
два года он вовсе усох и помéнел. Ходит еще сам, но из конца в конец
деревни полдня будет идти.
— Как живем, дедушка?
— Слава богу, живем, — отвечает
дедушка, и все лицо его морщится улыбкой. — А ведь я к тебе собрался по вопросу
пензии, Александр Александрович. А ты с ружьишком... Иди, иди... Снежок подпал,
заяц не лежит, выбегивает... Утром следы около двора видал... Пойди, пойди,
заяц выбегивает... Я после...
— В чем же заключается твой вопрос
насчет пенсии? — со вздохом спрашивает директор.
— Может, зайдешь в избу-то? —
предлагает дедушка Куклин.
Директор
заходит.
В избе Куклиных пахнет детьми и поросенком Младшая дочь
дедушки, Валентина, качает дочь в деревянной люльке, подвешенной на крюке к потолку.
Двое Мальчишек постарше босиком бегают по кухне. Старшая Девочка в синем платье
читает книжку за столом. Все в семье светловолосые, у всех белые ресницы и
бледные глазастые лица.
Директор здоровается и садится к столу. На стене в рамке из
розовых ракушек пестрят желтые фотографии. Рядом на пожухшей картонке
пришпилены медали — награды мужа Валентины. Директор знает, как живут здесь,
знает, что в доме Куклиных нужда не гостья, а постоянная жительница. К ней
здесь привыкли, сжились. Год назад муж Валентины, человек пришлый, бросил свою
семью, ушел на льнозавод, а потом перебрался в Великий Устюг, откуда сам родом.
Сначала семье помогал регулярно, потом все реже и вот совсем перестал. Жена
дедушки Куклина умерла уже с полгода. У дедушки Куклина пенсия малая;
колхозница на разных работах, Валентина, ослабевшая от горя и забот, чего
получает? Сейчас и корова не доится. А пятерых надо одеть, накормить. Хорошо
это знает Александр Александрович, но дедушка Куклин снова обсказывает все
положение и просит написать заявление на Николая куда следует, чтобы он жене на
детей «пензию выслал». Валентина достает из сундука старый конверт — последнее
письмо от мужа. На конверте адрес, написанный ловким безликим почерком: «Г.
Великий Устюг, Революционная, Автобаза № 3».
— Напиши все изложение дела, чтобы как лучше, — говорит
дедушка Куклин. — В эту автобазу директору или сразу главному прокурору по
пензеи?
— Напишу на базу, в партийную
организацию, — решает Александр Александрович.
— Пиши, чтоб хвост ему прижали, — одобряет
дедушка Куклин. — Что ж! Он там на окладе. А такой пройдоха! Пять ребёнков
бросил. Плохой мужик. Пирог ни с чем.
Александр Александрович обстоятельно излагает для парторганизации
положение семьи. Дедушка Куклин и Валентина сидят рядом и с надеждой смотрят на
строчки.
Уже полдень, когда директор выходит от Куклиных. Охотники
проходят немного по улице и останавливаются в раздумье: и в лес хочется, и обедать пора. Решают — обедать.
А около моста, где утром они все
попадали, еще встреча — на этот раз с доярками. Их две — маленькая Зойка,
рыжебровая, с цепкими зелеными глазами, и тихая Нина.
— Товарищ
директор, что ж вы все ходите, ходите помимо нас, а к нам не подворачиваете! —
кричит Зоя еще издалека.
Директор вспоминает, что он со
своими учителями обязался подготовить трех доярок в восьмой класс вечерней
школы, а провел всего одно занятие.
— Дела всё, — отвечает он.
— Какие
дела — с ружьем ходите, а нас призабыли? — играя бровями, смеется Зоя. — И
никто-то к нам не заходит. Уж и дорожки не видать!
Ферма желтеет новым деревом на
угоре около леса, и к ней ведет еле видная тропинка.
— Я сейчас
обедать иду, — виновато поясняет директор. — А вы задание сделали?
— А вы зайдите, проверьте.
— Хорошо,
после обеда зайду, — вздыхая, обещает директор.
* * *
И после обеда через белое поле к
ферме уныло двигается фигура с ружьем, а следом та же троица.
Вытащив патроны, Александр
Александрович отдает ружье мальчикам и заходит в коровник. В оранжевом
полусумраке темнеют вздыхающие коровы. Между атласно-верных коровьих спин поднимается
и опять исчезает голова в розовом платочке. Зоя чистит настил деревянной
лопатой и, видно, торопится: ходуном ходит спина, мелькают локти. Подталкивая
корову плечом, она покрикивает по-свойски:
— Ну-ко, Антарктида!
— Быстро вы
сегодня управились! — говорит директор, подходя.
— Поторопились,
поторопились: сегодня игриша! — объявляет Зоя. Она так и произносит «ш» вместо
«щ» и ударяет на последнем слоге.
— Игрища? —
переспрашивает Александр Александрович, и сразу из детской памяти выплывает
что-то размашистое, цветастое, как сказка. Игрища — это не простая вечеринка с
танцами, это древнее гулянье. Теперь они устраиваются совсем редко.
— Да где же будут?
— А у тетки
Лиды избу сняли. Три лампы уж приготовили.
Зоя оборачивается и кричит в глубь коровника:
— Ей, Нинка, живее
пооборачивайся-ко!
— А Нина, видно, не поспевает за
тобой?
— Все время тяну ее — уж больно она
тихая.
— Комсомолка она?
— Нет. Мать и бабка не
пускают, затемненные они, сектанты несчастные. Когда пионеркой была, галстук с
нее снимали.
В это время широкие двери коровника
раскрываются, за дверями видна лошаденка, запряженная в сани. Вытянув косматую
голову вперед и вниз, лошаденка шагает и втаскивает в коровник сани,
нагруженные силосом. Рядом с возом входит парень в полушубке, надетом на новый
костюм. Это Мишка Бревнов, бывший тракторист, разжалованный в кормовозы за
пьянку. Мишка стыдится такого понижения, работает пренебрежительно, покуривая
папироски.
— Вот посмотрите, сколько коровам
задаем! — Зоя подводит директора к саням. — Вот это на моих и Нинкиных коров.
Какие тут кормовые единицы?
— Коровки
наши скоро будут как кощеи! — смеется Мишка.
— А ты не смейся! —
напускается на него Зоя. — Он тут вся мужицкая сила, а сам только знает на
гармошке играть. Собрал бы своих дружков да наломал нам хвои.
Мишка бросает вилы, закуривает и
подмигивает директору: что с бабами разговаривать!
Сегодня, в воскресенье, Мишка
гуляет с дружками и на ферму зашел на минуту, даже в выходном костюме.
Из коровника Зоя ведет директора в
общежитие доярок. Большая бревенчатая комната из нового теса полна смолистого
аромата. Комната разделена красной занавеской на две половины. В задней —
кровати доярок, открытки и вышивки на стенах. На одной стене клеенка с видом:
голубое, как эмалированный таз, озеро, кипарисы и пузатые лебеди. На берегу
дева с бараньими глазами, около нее томный усатый кавалер в жокейских сапожках.
— Кто здесь спит? — спрашивает Александр
Александрович, указывая на кровать под клеенкой.
— Здесь я!
— отвечает Зоя с гордостью: видимо, она довольна, что «коврик» произвел
впечатление. — У нас тут культурно, — добавляет она убежденно и важно.
Она поправляет одеяло, пирамиду из
подушек, потом хватает ведра и убегает за водой.
Директор остается один на один с
Ниной. Ему хочется расспросить эту замкнутую, по-бабьи в темное одетую девушку
о ее семье, ее заботах. Но она явно смущается, прячет за спину тяжелые красные
руки. Видно, относится к нему как к начальству.
— А Зойка
ваша боевая, — говорит директор для поддержания разговора. — Как она Мишку
отчитала!
— Она всегда с ним ругается.
— А с другими?
— С другими не так.
— Почему же все с ним?
— Уж так они все друг с другом
цепляются.
Александр Александрович замечает на
столе затертую голубую тетрадку, берет ее и читает на обложке: «О любви».
Он открывает первую страницу.
Крупными, ученическими буквами там написано:
«Любовь разделяется на два вида:
а) Любовь общественная и
товарищеская,
б) Любовь личная.
Когда
луч солнечный сольется,
И
сотрясется вся земля,
И
небо с треском разорвется,
Тогда
забуду я тебя.
Любовь — это сила!
Любовь
— это счастье,
Стеклянному
счастью
Разбиться легко».
Далее идут «Признаки любви»:
«Если мальчик жмет руку девушке, то
никогда не говори «ой» — это значит, что ты признаешься в любви.
Для начала знакомства нужно
говорить на общественную тему, а не о любви...»
— Чья это тетрадка? — спрашивает
директор.
— Это Зойкина, — густо краснея,
говорит Нина. На крыльце слышатся шаги, и директор поспешно кладет тетрадь на
стол.
Входит Мишка. Он сбрасывает
полушубок, надевает черное полупальто и, щурясь от дыма папиросы, бросает как
бы мимоходом:
— Где Зойка-то?
Нина скашивает улыбчивый взгляд на
директора: «Вот, смотрите, что у них с Зоей происходит...» — а вслух
спрашивает:
— Иль не доругались еще?
— Ладно, ладно,
не твое дело. На игриша идете, што ль?
С полными ведрами входит Зоя и, вроде не
замечая Мишку, ставит ведра на горящую печь. Мишка подходит помочь ей, но
только мешает, толкает ведро и расплескивает воду.
— Эх ты,
безрукий! — кричит Зоя, пряча улыбку. — Отойди уж!
Мишка краснеет и отступает.
— На играша идете, што ль? —
спрашивает он небрежно.
— А это дело наше личное! —
отрезает Зойка и уходит за занавеску переодеваться.
Мишка, потоптавшись у дверей, плюет
и переступает порог. Директор выходит следом за ним.
Когда директор и Мишка выходят наружу,
пронзительная синь уже заплеснула леса, масляно зажелтели огни деревни.
Из-за запарника, вкусно пахнущего отрубями,
показались три тени.
— Вот и сходили на охоту, —
грустно, виновато говорит директор.
Мальчики молчат.
Они идут вниз, к деревне, по крепнущему снегу.
Мишкины сапоги визгливо скрипят на все поле.
* * *
Собираясь на игрища, директор
надевает новый слежавшийся костюм, ссохшиеся полуботинки с негнущимися
подошвами.
В длинном твердом пальто, надушенный и
причесанный, он чувствует себя опять студентом и улыбается, слыша на дороге
гармошку и девичьи голоса... Он подходит к избе, где будут игрища, поднимается
по трескучим выметенным ступеням и раскрывает дверь... И сразу в глаза ему
плещет разноцветье сарафанов: кумачовые, изумрудные, вишневые, лазурные!
Сначала директор даже не узнает девушек, а ведь все здесь, свои — так лучатся
глаза, так жарко горят лица и сказочным, древним шелестом веет от атласных,
блистающих кофт, бабушкиных платков и лент...
Между цветками сарафанов теряются черные пиджаки
парней.
Комната уже подготовлена к игрищам: убрано все,
кроме лавок вдоль стен. Три висячие лампы, а на стенах старые плакаты, на одном
человек в противогазовой маске и подпись: «Изучайте противогаз».
Уже играет гармошка, смеются,
перешептываются девушки, покуривают парни.
Директор здоровается со всеми за руку
и, взволнованный, садится на лавку. У стены напротив скоро появляется Агния
Васильевна. Она тоже приоделась: белая кофта, черная узкая юбка и сапожки.
Смоляные волосы заплетены и уложены короной, на груди рябиновой гроздью рдеют
бусы. Зоя, Нина и Мишка тоже здесь. Мишка уже навеселе, он сидит, обняв своего
дружка, курит, надрывно хохочет. Сивые его волосы сбились на одну сторону, лицо
в пятнах, рубаха расстегнута. Народ все подходит, у дверей уже толкучка; на
печку набились ребятишки, шумят там, как воробьи.
Вот с лавки поднимаются и выходят
на середину две девушки: первая, в красном сарафане, — Зоя, вторая, в голубом,
— смирная Нина. Головы подняты, концы платочков торчат в стороны, руки,
обтянутые узким рукавом кофты, округлены.
Выйдя на середину, Зоя как-то незаметно начинает дробить каблучками и
нечаянно, легкой скороговоркой запевает:
Говорят, что не степенка.
Кому надо, степенись.
Я девочка удалая,
Ты
меня поберегись!
А Нина,
глядя себе под ноги, отвечает:
Невеселая погода,
Низко ходя облака,
Посмотрела бы на дролечку
Хотя
издалека.
Так начинает она грустную повесть
несбыточной любви, но Зоя не согласна поддаваться этой робкой печали, не хочет
изнывать в ожидании.
Она мелким шагом проплывает круг,
останавливается перед взъерошенным Мишкой и поет.
Мишка вскакивает, желая не то запеть, не то заругаться,
но его хватают за пиджак соседи.
Подружки расходятся и садятся. На смену им выходят две другие
и, так же приплясывая и похаживая друг за другом, поют свои припевки.
А в избу все входят и входят новые принаряженные девушки.
Становится тесно. На лавках давно нет мест, и девушки по обычаю садятся на
колени к ребятам. Зоя, озорно мазнув глазами Мишку, вдруг подбегает и садится
на колени Александру Александровичу. Мишка багровеет, и все сильнее мотает
головой, и все надрывнее хохочет. А у Агнии Васильевны вспыхивает лицо и от
ревности стекленеют глаза.
Парные частушки кончены.
Гармошка смолкает на минуту, гармонист
перекуривает, девушки оправляют сарафаны.
Отворотив лицо далеко к плечу, гармонист заводит зыбкую
мелодию...
Два сарафана выплывают в середину; вразвалочку, с ленцой
выходят двое парней. Они сходятся, медленно кружат парни девушек, расходятся крест-накрест... Это еще не танец, а
разминка, небрежное вступление. Вроде и танцевать никому не хочется, медленно
текут улыбки, руки, лица...
Зоя выходит с директором. Он
ежится, неловко кружится, долговязо возвышаясь над всеми, некуда девать руки,
ноги.
Мишка зверовато из-под мочалистой
челки поглядывает на Зою.
Во второй фигуре танца разгорается
кружение, живее плывут сарафаны и дугами скользят руки. Пол в избе, однако, уже
поскрипывает. В третьей выходке кружатся уже размашистее, уже раздуваются
сарафаны.
В четвертой и пятой фигурах и
дальше — не разберешь, в какой — подолы взмывают веером, пол гудит от дроби
каблуков, разрывается гармошка. Распахиваются, мчатся голубые, как небо, алые,
как закаты, сарафаны. Вихрь кружит, сливает в одно радужный полет платков,
лент. Дрожит пламя в лампах, горячим ветром несет воздух по избе.
Уже к полуночи директор
возвращается с игрищ. Несутся над окоченевшими угорами и замирают в стылом лесу крики, говор, песни, рваные звоны гармошки. Александр Александрович
выходит на дорогу и возле моста видит женскую фигуру. Агния Васильевна
поскрипывает сапожками по лунному снегу.
— Вот как мы гуляем, — говорит директор, подходя к ней.
Она молчит, тягуче улыбается, постукивает ногой об ногу. Иней выбелил
воротник, края платка. Он берет ее под руку, они вместе идут вверх. Снизу,
из-под моста, нарочито противно, захлебываясь, вопит Мишка:
Эх, это тоже не растопочка,
Это тоже не дрова-а.
Это тоже не залеточка —
Домой
хожу одна-а!
Они подходят к ее дому,
останавливаются под навесом у калитки. Александр Александрович задевает шапкой
навес, и снег струйкой сыплется Агнии Васильевне на лицо, блестит на бровях.
Она тихо ахает и припадает к его груди. Александр Александрович наклоняется —
уберечь ее от снега — и касается твердой холодной щеки, горячих губ...
Когда директор приходит домой, изба
наполнена разномастным храпом. В кухне перед лампой сидит Тимофей и читает
историю. Директор выпивает кружку молока. Тимофей смотрит на брата осоловелыми
глазами, повторяет на память, прикрыв ладошкой прочитанное:
—
Англичаны дошли до Парижа, когда простая крестьянская
девушка Жанна Деарк поднялась, чтобы защитить свой район...
—
Молодец, — говорит директор и треплет Тимофея по
голове.
Чтобы поддержать брата, директор не
ложится тоже, достает тетрадку, в которой записаны вопросы учеников шестого
класса. Тетрадки с вопросами в каждом классе — нововведение директора. В них
учащиеся записывают свои вопросы о чем угодно, и каждую неделю учителя должны
отвечать на них. Александр Александрович, зевнув и встряхнувшись, читает
вопросы.
«На чем держатся облака»? — спрашивает Белозерцева.
«Почему не дают писать авторучками?» — Бревнов.
«Кто изобрел пианино?» — Дербина.
«Из чего образовалось стекло?» — Сверчков.
Ох, сколько вопросов...
А вот и самые каверзные:
«Где ночует ночь?»
«Почему не все люди живут хорошо?»
Директор долго думает, отгоняя
дремоту. На печи охает во сне мачеха. Куры, хлопая крыльями, возятся в ящике —
деревянной клетке под столом.
Тимофей глядит в книгу, уже ничего не понимая.
— Давай-ка
спать, Тимофей, — решает директор и прячет тетрадь в портфель.
Тимофей кивает, чешет голову обеими
руками и опять бормочет на память.
Директор проходит в темную залу,
раздевается и с наслаждением вытягивается на кровати.
«Где ночует ночь? Почему не все
люди живут хорошо?»
Это спрашивает внук дедушки Куклина
Шурик, который сегодня ходил с ним на охоту. Шурик беленький, худой. В доме у
них нет сейчас молока, корова еще не доится. А он слабоват, на уроках слушает
плохо, сонлив. Надо сказать в правлении, чтобы дали молока для Куклиных.
— Когда
англичане дошли до Парижа, простая крестьянская девушка Жанна Деарк... —
бормочет на кухне Тимофей.
Директор задремывает и видит лица
сразу всех Куклиных — дедушки, Валентины, маленьких... Они сливаются в одно
лицо, в одни серьезные, громадные глаза, которые спрашивают:
«Почему не все люди живут хорошо?.. Где ночует ночь?»
Директор засыпает и помнит, что завтра он должен им ответить...