«Он ничего не делал просто так»
Таня попросила меня сказать несколько слов о Жене — что вспомнится. А как же! — решительно ответил я, мне ли не помнить, если большинство его лучших рассказов были напечатаны в «Молодой гвардии» и «Сельской молодёжи», где я долгие годы, лет двадцать пять в общей сложности, занимался художественой литературой.
Итак, я сел за стол и взял несколько книг Жени Шатько, прочитал авторские пожелания на титулах: «Дорогому... на память, на память, на память»... Словно он уже знал наперёд.
Знаете, мы как-то привыкли, а на самом деле чудно, когда при случайной встрече тебе говорит малознакомый человек: привет, как поживаешь? Можно подумать, что ты его интересуешь всерьёз. А почему бы и нет? Вот же у американцев принято! А в России? В России на подобные вопросы отвечали степенно и с достоинством. Наверное, потому что уважали и себя, и собеседника.
Я взял несколько книг Жени, открыл наугад одну из них и стал читать. И неожиданно понял то, о чём никогда не говорил ему. Он ничего не делал просто так, попутно, мимоходом. Или же потому лишь, что все так делают. Ни спрашивал, ни отвечал, ни рассказывал, ни писал...
Теперь говоря о нашей молодости — юных шестидесятых, поминают не то конец оттепели, не то начало застоя. А мне оно помнится, это золотое время, как начало классиков рассказа. Время изумительного кудесника Васи Белова, время насмешливо-сердитого Вити Астафьева, время нежного, словно лесной родничок, Серёжи Никитина, время уже почувствовавшего себя патриархом Юры Казакова и вечно сомневающегося и оттого позволявщего редакторам вытворять с собой чёрт-те что Васи Шукшина... Простите, старые друзья — живущие и те, что уж далече, чьи имена не назвал, но храню в сердце. Пока помним, читаем, вы живы.
И каков же среди них Женя Шатько? По Тютчеву? «Он в их совет допущен был»? Нет, уже входил в число небожителей, ибо имел и свой голос, и свой взгляд. И если говорить о духовной платформе писателя, то она была проста и ясна, как солнечная капелька: он не переносил людей бессовестных. И старался не писать о них.
Вот его аршин. Будучи человеком по самой своей природе сентиментальным и мягким, он во всём и везде искал добро. Зло находило место в его рассказах, но не приживалось, не торжествовало, не праздновало победу. Этак ведь только впусти его в душу, угнездится да и станет явью.
Откройте нынче любую вторую книгу — оторопь берёт! Если книга — зеркало, то как же страшна жизнь — безостановочная стрельба, кровь, насилие! Агрессия. А Женя никогда не был агрессивным, и это поразительно, даже если сравнивать его с любым его же современником.
Нзвание одной из первых его книг дал чудесный рассказ о том, как в маленьком городке, похожем на Ростов Великий, и на Суздаль, и на десяток других, подобных, восстанавливали старый кремль, чинили церковные купола. Рассказ этот называется «О чём кричат ласточки» и вошёл он во многие издания позже. Но знаете, что меня, сегодняшнего, снова, как тридцать с чем-то лет назад, тронуло за душу? Слова девушки из этого рассказа: «Я с самого детства, как себя помню, всё время слышу, как кричат ласточки...». Спросите себя: когда вы в последний раз слышали их крик?..
И вот, наверное, самое главное о нём. Он умел смотреть в небо, которое было для него не частью пейзажа, а самой жизнью. Он умел видеть в людях не героев и персонажей рассказов, а ту самую живую, добрую, душевную жизнь.
В совсем уже зрелые писательские годы Женя стал много заниматься сатирой и юмором, и преуспел, и был отмечен призами и премиями. Но всё равно сердце у него было лирическое, ласковое, мгновенно откликающееся на чьи-то страдания.
Я понимаю, что мы теряем, решительно заворачивая и уходя от своего прошлого. Говорят остряки — непредсказуемого? А вы прочитайте неторопливые, сердечные исповеди о хороших и не очень счастливых людях, о мечтающих и покрывающих позолотой купола, о бесшабашных шофёрах и забытых прислугах, об огромном мирекоторый исходил собственными ногами Женя Шатько, и вам наверняка станет грустно от того, что мы потеряли, от чего ушли в бурное и жестокое сегодня, начисто лишённое всяческой сентиментальности.
Почитал вот и стало тепло, и до пронзительного крика жаль ушедших шестидесятых и семидесятых, проклюнувшихся восьмидесятых. Всех этих нежных и щемящих историй, которые больше никогда не повторятся, как и наша юность. И не напишет... не приедет, не приплывёт, не прилетит... Всё теперь состоит из воспоминаний, начинающихся с отрицания — нет. Да простят мне эту ностальгию...